— Но мы не прибегаем к насилию. Господство либеральноеврейской плутократической тирании Ремеров больше не существует! Мы пользуемся поддержкой немецкого военного командования и считаем своими друзьями славных и патриотически настроенных рабочих. Я рад сообщить от имени дирекции, что в качестве первого благоволения начальства сегодня после обеда будет произведена выдача говядины. Каждой семье пока что будет отпущено только по полкилограмма мяса, но я, ваш управляющий Дердь Татар, заверяю вас, что на этом месте в день победы мы зажарим целого быка.

— Да здравствует говядина! — крикнул кто-то, и толпа зашевелилась.

— А где будут выдавать эту самую говядину? — громко спросила тетушка Торма из чистильного цеха.

Меллер поспешил закрыть собрание. Он встал, приветливо кивнул головой, затем молодцевато направился через двор в контору.

Говядину выдавали возле склада красильни. Два мясника, которые, между прочим, работали по соседству, в сельском магазине, забрызганные с ног до головы кровью, стояли у длинного стола и бросали на весы обрезки мяса. Они даже не смотрели на шкалу, да в этом, по сути дела, не было особой надобности. Две чиновницы раздавали именные чеки, а третья отбирала чек и выдавала сверток.

Управляющий Татар с видом полководца-победителя взирал на воцарившуюся сутолоку. Лица женщин выражали одновременно радость и смущение: все еще трудно было поверить, что они получат мясо, мясо, причем без всяких карточек, без того, чтобы вставать в три часа утра и становиться в очередь, да еще по такому большому куску мяса — целых полкилограмма! Если хорошенько разделить, разрезать на тоненькие кусочки, отбить, можно даже беф-строганов приготовить. Но лучше всего пропустить через мясорубку, смешать с хлебом, а если еще удастся получить в магазине немного квашеной капусты… Мужчины думали о том, как будут обрадованы жены. К тому же платить за мясо не надо, деньги вычтут только в конце недели…

Заметив беззубую, тщедушную жену старого привратника, которую те, что помоложе и посильнее, то и дело отталкивали назад, Татар сказал:

— Ну, тетушка Варна, я, оказывается, иногда приношу и хорошие вести, не правда ли?

— Ой, господин управляющий, вы только хорошее приносите, да благословит вас бог.

Татар закричал во всю глотку:

— Да выдайте же наконец чек тетушке Барна, зачем заставляете стоять пожилую женщину?

Раздававшая чеки тетушка Сили, несмотря на свой внушительный вес, быстро принесла ей белый листок.

Варна с благодарной улыбкой вышла вперед, получила полкилограмма мяса, развернула его, понюхала, пощупала и начала причитать:

— Ой, душенька, смените мне, что же вы мне дали, одни кости да жилы…

— А что вам дать взамен, вы не скажете? — кричал мясник.

— У меня тоже кости, у меня тоже! — сразу зашумели многие в толпе.

— Какие там кости… Просто твердое мясо, потому что оно мороженое, правда? — громко заметил какой-то русый паренек.

Стоявшие вокруг него на минуту пришли в растерянность.

— Где оно мороженое? Что вы тут болтаете чепуху?

— А почему бы и нет, раз его прислали из самой Германии?

— Почему это из Германии?

— А разве нам не сказали, что это дар германского командования…

— Черта лысого, а не германского командования, — сказал мясник, — мы сами резали сегодня в полдень.

— Тогда непонятно, — ответил блондин. — А я-то думал, что только у немецкого быка нет на костях мяса…

Кое-кто засмеялся.

Татар обратился к стоявшему рядом Яни Хомоку:

- Кто этот весельчак?

— Который?

— А тот, кто сейчас здесь болтал?

— Не знаю, кого вы имеете в виду, господин управляющий.

— Эх! — Татар гневно махнул рукой. Хорошее настроение как рукой сняло. Получив мясо, люди, недовольно ворча, отходили в сторону. Одни из них бросали косые взгляды на Агнеш и на управляющего, другие отпускали замечания по адресу господ, которым, наверное, достанется мясо пожирнее.

Агнеш покраснела.

— Да мне оно и вовсе не нужно. Я спешу домой. — И она вернула Татару авоську. Татар пожал плечами. Он уже давно бы пробился вперед за мясом, но не осмеливался. Как же неумело все это сделано, а между тем он заранее сказал, чтобы в контору отнесли пятнадцать килограммов мяса, но, как и следовало ожидать, тетушка Сили все забыла! Мясники, наверное, приготовили, но положили его под стол. И, как он ни кивал, как он ни моргал, они будто не замечали его сигналов. Не думают ли они, что он станет ждать, пока раздадут все девятьсот порций.

— Яни, послушай, — подозвал он Хомока, — проберись вперед и скажи, пусть выдадут мясо для работников центрального аппарата. Пятнадцать килограммов. Принесешь в кабинет главного инженера.

— Слушаюсь, — любезно ответил Яни Хомок и стал протискиваться через толпу.

Татар нетерпеливо ждал в комнате главного инженера. Наконец через полчаса появился Яни. Но, боже правый, что он принес! В огромной сумке мясника была не упитанная бедренная часть, а лежало тридцать порций, по полкило каждая.

— Пожалуйста, господин управляющий.

Он положил на пол рогожный мешок, повернулся на каблуках и вышел. Татар, словно остолбенев, уставился на тридцать порций костей и обрезков сухожилий.

— Вернись, — крикнул он вслед Яни Хомоку, — что ты принес?

— Всем такое досталось, господин управляющий. Потому и ворчат.

— Ворчат? Значит, когда вам что-нибудь дают, так вы и тогда ворчите? Ну что ж, ладно. Мы еще поговорим об этом. Можешь уходить.

Он рассовал мясо в две авоськи и портфель. Черт с ним. Для супа и жаркого сойдет.

Когда он проходил через двор, там все еще продолжалась толкотня. Между двумя женщинами началась потасовка. Одна из них якобы получила лишнюю порцию мяса…

— Как скоты, — с отвращением проворчал управляющий и обернулся назад. — Прибавьте шагу, тетушка Барна.

Старушка, тяжело переводя дыхание, тащила за господином управляющим пятнадцать килограммов мяса.

Три года прошло с тех пор, как отправили на фронт каменотеса Иштвана Хомока младшего; за это время ему ни разу не пришлось побывать дома, в Шомошбане. Да и теперь все получилось так необычно, что он никак не мог поверить своему счастью. В феврале он еще брел с отмороженными руками и ногами в сторону Кишинева. Ночью, чуть не падая от усталости, прибыли в какую-то маленькую деревушку. Стояла лютая стужа; о еде, о теплой пище можно было только мечтать. Но ему, право же, ничего больше так не хотелось, как лечь и уснуть. В тот день Корбач[21] словно сбесился. Настоящее имя капитана было Петер Декань, но все называли его не иначе, как Корбач. Старшее начальство вот уже год не показывалось на фронте — оно не так глупо, чтобы подставлять голову под пули! Корбач гнал их, все ускоряя и ускоряя темп, он поднимал их среди ночи, по его приказу они бросали только что сваренный суп, ибо Корбач для них был олицетворением власти, божества, а может быть, и самой войны. Денщик Корбача за несколько дней до этого говорил, будто у господина Корбача не все дома. По ночам он выкрикивает во сне: «Пусть идут, пусть идут! Я не охотился на партизан». Но, что бы он ни кричал, всем известно, что он фотографировался «на память» возле каждого повешенного партизана. Набросился даже на одну девушку-партизанку и изнасиловал ее, когда та была без сознания, и тоже не постеснялся запечатлеть себя. А персидские ковры, серебро, иконы! Может быть, все это русские посылали ему в снарядах?

Днем солдаты видели, как Корбач гарцевал на лошади вокруг деревни, появлялся то здесь, то там, глядя на них красными, мутными, как у пьяного, глазами. Потом он вдруг ни с того ни с сего начал требовать, чтобы ему достали автомашину. Старший лейтенант Чубук — этот тоже не на крестинах получил такое имя — вышел на дорогу и перехватил какую-то санитарную машину из другого подразделения. Шофер не хотел останавливаться. Но Чубук вышел на середину дороги и спокойно дождался, пока машина приблизилась, а затем выстрелил в упор и отпрыгнул в сторону. Целился он не в колесо, его нечем было бы заменить, а в шофера. Машина остановилась. Водитель, молодой сержант, едва успел затормозить и минут через десять умер. Внутри машины не оказалось ни носилок, ни раненых. Она была завалена радиоприемниками и патефонами. Целый магазин. Все это произошло на рассвете. Рота расположилась на ночлег в каком-то сарае. Вошел Чубук, поморщил нос. Вонь хоть ножом режь. Он пнул ногой лежащего с краю солдата.