Паланкаи смотрел на затемненный город. И думал, от чего он освободится теперь, если уедет за границу.

Ему вспомнились мать и две младшие сестры, которые будут приставать к нему и просить денег. Вспомнилась любовница Лини, надолго обосновавшаяся у него. Вспомнилось множество несданных зачетов в университете, полный всевозможных невыполненных дел стол в конторе. Снова начать жизнь, бросить здесь все, добыть денег, уехать…

— Эмиль, телефон. — На балкон вышел Паланкаи старший. — Что ты тут размечтался? Я чуть горло не надорвал. Тебя спрашивают по телефону.

— Кто?

— Откуда мне знать. Не мог запомнить, кто-то с двухметровой фамилией. Кстати, я слушал радио. Русские уже в Цегледе. Советую в течение недели закончить все дела и ехать ко мне.

— Не бойся, Будапешт им так легко не съесть, — ответил Эмиль скорее для того, чтобы подбодрить самого себя, и поднял трубку.

— Алло. Кто, Кульпински? Привет, старина. Чем могу служить?

— Кто это? — спросил отец.

Паланкаи младший сердито отмахнулся. На минутку он зажал трубку ладонью.

— Темная личность. Кстати, районный начальник бойскаутов.

— Не интересует, — произнес Паланкаи-отец и вернулся к радиоприемнику.

— Что нового? — спросил в трубку Эмиль.

С другого конца провода дошел хриплый крик.

— Говори тише, очень искажает… Что? Получу награду? Какую награду? Куда? На фронт?

Онемев от ужаса, Паланкаи уронил трубку. Трубка закачалась на коротком шнуре, но и с полутораметрового расстояния можно было слышать непрекращающиеся крики.

— Выключи радио, папа, — вбежал Эмиль в соседнюю комнату. — Знаешь, зачем звонил этот зверь? Мобилизовали эржебетских бойскаутов. В знак благодарности за мои заслуги меня назначают командиром роты и отправляют на фронт. Через двое суток повезут всю компанию… Вот тебе, радуйся. Если согласиться, конец мне…

В голове старого Паланкаи мелькнула мысль, что, собственно говоря, не только сын, но и сам он мог бы стать генерал-директором Завода сельскохозяйственных машин. Но потом он махнул рукой.

— Ну, это уж действительно некстати… Придется тебе на три-четыре дня исчезнуть из города. Если будут искать здесь, скажу, что твой дружок разговаривал со мной, а ты уехал в провинцию.

Эмиль поднял трубку.

— Не надо было отзываться на звонок.

— Теперь уж все равно. Гораздо хуже, если бы повестка застала тебя врасплох. Татару не говори об этом до тех пор, пока окончательно не убедишься, что твоя рота отправилась на фронт. Да смотри, не натвори каких-нибудь глупостей — можешь сорвать все дело!

— Будь у меня так же мало совести, как грязи под этим вот ногтем… то разговор бы шел иначе… Вот, значит, как они пенят мои заслуги! Меня, человека, который вдохновлял тысячи и тысячи бойскаутов, какой-то проходимец Кульпински гонит на фронт только потому, что зарится на мою виллу, на Лици… Он. разумеется, будет отсиживаться дома. А мне — награда…

— Ну, а скажи, сынок, может ли быть больше награда и слава, чем право проливать кровь за родную землю, за тихие реки и богатые равнины?..

— Что с тобой, папа? Ты с ума сошел?

— Цитирую из твоего собственного произведения, сынок. Такова жизнь. Одно дело посылать других людей подыхать, и совсем иное, когда посылают тебя самого. Но оставим праздные рассуждения. Через десять минут ты должен исчезнуть. Разумнее всего тебе устроиться на ночь у какого-нибудь приятеля.

— Спокойной ночи, папа. Я бы предпочел прогуливаться в эту пору на берегу озера Верт. Если Лини вернется…

— Я ей скажу, что ты уехал на пару дней по служебным делам.

— Ни в коем случае. Скажи, что я добровольно еду на фронт или уже уехал и сегодня в пять часов вечера погиб смертью героя. А она пусть укладывает свои вещи и возвращается к своей матушке.

— Как прикажешь, сынок, — пожал плечами старый Паланкаи. — Я пробуду здесь только до завтрашнего дня. Кому сдать ключи?

— Пошли их доктору Жилле в больницу Святой Каталины.

— До свидания в Клагенфурте.

— До свидания, папа. Ром стоит в буфете, деньги в ящике письменного стола. Других ценностей здесь нет, шкафы взламывать не стоит.

Стояла холодная, сырая и неприветливая ноябрьская ночь. Паланкаи бегом спускался по склону горы. Над его головой шныряли полосы света и где-то далеко, за Чепелем, вспыхивали молнии. Артиллерийские выстрелы.

— Нет, я не хочу идти на фронт, — бормотал про себя Паланкаи, чувствуя, как им все больше и больше овладевает ужас.

Терапевтическое отделение располагалось на втором этаже, кабинет главного врача — в самом конце коридора. Миловидная девушка с каштановыми волосами быстро шла по неприветливому узкому коридору, выкрашенному масляной краской в серый цвет, и то и дело заглядывала в открытые двери палат. Белые железные койки стояли впритык одна к другой; во всем помещении распространялся запах эфира, йода и недавно закончившегося обеда. Две сестры, скрестив руки и постоянно кивая головами, стояли возле окна и оживленно разговаривали. Иногда их внимание привлекали непрерывные звонки из палат, но тем не менее они не отзывались. Казалось, будто сестры окончательно примирились с мыслью, что все их старания напрасны, им все равно не под силу обслужить такую массу больных.

Молодая девушка остановилась перед дверью с поблекшей от времени табличкой «Главврач» и постучала.

— Войдите.

В комнате возле умывальника стоял мужчина лет сорока — сорока пяти и намыливал руки. Он повернул голову. Лицо его озарилось радостным удивлением. Он торопливо вытер платком мокрые руки и, раскрыв объятия, пошел навстречу девушке.

— Посмотрите! Да ведь это маленькая Орлаи!

— Господин профессор! Господин профессор Баттоня! Как я счастлива!

— Да садитесь, садитесь.

— Я вам не мешаю, господин профессор?

Янош Баттоня улыбнулся и провел рукой по заросшей щеке.

— Вы никогда мне не мешаете, дорогая Мария, я собирался пойти домой, после того как не спал и не брился вот уже девяносто шесть часов.

— Ну, тогда…

— Останьтесь, дорогая. И выкладывайте, зачем пожаловали.

— Я хотела бы работать.

— Ну?

— Аттестат я уже получила. Осталось сдать только экзамен по детским болезням. Сейчас мне хотелось бы пройти практику по терапии.

— Успеете сделать это весной.

— Не хочется зря время терять.

— А не лучше ли вам поехать в какой-нибудь провинциальный госпиталь? Зачем вам оставаться в Пеште, коллега? Здесь круглые сутки бомбят. Не сегодня-завтра вся наша больница перебазируется в подвал. Нет ли у вас где-нибудь на периферии родственников?

— Есть. В Кесеге. Но дело в том, что я хочу остаться здесь. Я вовсе не собираюсь ехать на запад.

Ну что ж, вот она и открыла перед ним душу. Будь на месте Яноша Баттоня другой человек, она вела бы себя более осторожно, но господин профессор — особая статья. Неужто Баттоня мог стать фашистом?

Нет, он всегда отличался порядочностью и человеколюбием. Когда Баттоня читал им лекции по диагностике внутренних болезней, все были в него влюблены, даже мальчики.

— Стало быть, вы хотите, чтобы я принял вас в больницу?

— Очень.

— Но у нас уже два терапевта.

— Простите… мне бы очень хотелось работать под вашим руководством.

— Вы ведь даже не знали, что я здесь, — сказал Баттоня.

— Не знала. Но если уж так получилось…

Янош Баттоня ответил не сразу. Он испытующе посмотрел на высокую девушку, на ее лицо, чистый лоб, блестящие карие глаза.

— Почему вы стали врачом?

Этот вопрос был для Марии Орлаи настолько неожиданным, что она вместо ответа с удивлением уставилась на профессора.

— Да, мне бы хотелось знать, почему вы избрали именно профессию врача? — повторил свой вопрос Янош Баттоня и, прищурив глаза, стал ждать ответа.

— Хочу лечить.

— Кого?

— Всех, кто будет нуждаться.

— Это громкие слова… Вы это говорите от души?