Вот голоса донеслись до нее справа, из отделения красителей. Да, они здесь, в соседней комнате. Но дверь заперта. Какое счастье… Но почему счастье? А вдруг именно запертая дверь вызовет подозрение?

Вот она уже слышит и обрывки разговора. Но странно, почему это они так тихо разговаривают, будто перешептываются друг с другом? Может быть, она оглохла? Ведь сколько недель подряд Агнеш не слышала ни единого человеческого голоса, одни только взрывы бомб… Может быть, ее контузило воздушной волной?

Но нет. Вот она совсем ясно слышит, как кто-то громко, совсем громко спрашивает: «А эта дверь куда ведет?» И тут же многие голоса зашикали. «Осторожно, тише!» «Ой, забыл». «Вы уж лучше не забывайте об этом, иначе я не отвечаю за последствия. И не выходите, пожалуйста, из красильного. Туалетной пользуйтесь осторожно и только на рассвете. Я буду наведываться ежедневно, но не знаю, в котором часу. Буду приносить вам еду и газеты и, если хоть раз застану кого-нибудь в переднем помещении или в другом отделении склада, немедленно лишу убежища. Я, как вы сами понимаете, не желаю рисковать своей шкурой». «Все будет в порядке, дорогой господин Марьяи, — ответил мужской голос. — Будьте совершенно спокойны». «А я далеко не спокоен. Прошу вас делать все, как я сказал. Господин Шпитц, вы отвечаете за соблюдение порядка. И, да благословит вас бог». «Надеемся, недолго пробудем у вас в гостях». На что какая-то женщина сказала: «Мы все во власти божьей».

Агнеш слушает, не смея даже пошевельнуться. Так вот в чем дело! И они останутся здесь взаперти? Сколько их? Кто они? Неужто крестной известно об этих людях? Может быть, и она будет заходить сюда?

«Я не одна! Боже мой, как хорошо, что я не одна!» Мысленно она уже устремляется к двери, поворачивает ключ в замке, бросается на шею незнакомым людям, расспрашивает их о том, что слышно на свободе. Где проходит фронт? Сколько будет еще продолжаться война? Не найдется ли у кого газет? А хлеб? Кусочек хлеба! А что, если они дадут кусочек хлеба! Только кусочек хлеба. Во время воздушного налета она сможет прижаться к другому живому существу, видеть человеческие лица! Люди на необитаемом острове!

Ока пытается встать, но у нее не хватает сил даже пошевельнуться. Боже, что это? Что с ней случилось?

Агнеш пробует сесть, но голова ее все тяжелеет, пол начинает раскачиваться из стороны в сторону. Надо бы открыть окна, какая страшная жара… Не окна, а двери… Зачем ей понадобилось открывать двери?..

В красильном отделении еще долго слышатся шаги, шепот и вздохи. Но Агнеш больше ничего не слышит.

Первым проснулся Чаба Комор. Ничего не понимая, он посмотрел вокруг и сел. В просторном, полутемном помещении стояли пустые стеллажи, бочки из-под краски, ящики. На полу, подстелив одеяло, спали его родители, брат Иван и друг Пишта. В противоположном углу устроилась семья его дяди Шпитца.

Господин Шпитц тоже не спал.

Некоторое время он прислушивался, затем, убедившись, что никто не двигается, встал, подкрался на цыпочках к полке, отрезал два куска хлеба и колбасы и, набив себе полный рот, взялся подкармливать зашевелившуюся во сне жену.

— Ну-ка, быстро ешь.

Чаба Комор покраснел, закрыл глаза и сделал вид, будто спит.

Иожеф Шпитц посмотрел на часы. «Четверть восьмого. А между тем еще совсем темно. Да, нелегко здесь будет проводить дни!» — подумал он.

В восемь часов утра Шпитц устроил общий подъем.

Началась ссора.

Мальчикам не хотелось вставать. Им было холодно, да к тому же дел все равно никаких, почему бы еще не поспать?

— Зайдет кто-нибудь на склад, увидит одеяла…

— А если вместо одеял увидят нас, разве это лучше? — спросил Иван Комор младший, оставаясь в постели.

Затем начались неполадки в туалетной.

Вошел Шпитц и стал яростно кричать.

— Устроили возле умывальника такую лужу, что твой Атлантический океан. Только слепой не заметит, что здесь прячутся люди.

— Но, дядя Йожи, что вы говорите, ведь я же следила за порядком. Зачем постоянно дрожать от страха? Кто сюда зайдет?

— Кто зайдет? Откуда мне знать. Кто угодно. Госпожа Кинчеш, Марьяи, дворник, гестаповцы, нилашисты, жандармы. Ты думаешь, я зря плачу столько денег!..

— Что касается платы, то и мы внесли свой пай, — зашипела осмелевшая госпожа Комор.

— И ты еще защищаешь своих сынков, вместо того чтоб учить их уму-разуму!

— После дяди Йожи тоже надо вытирать в туалетной, он брызгает и расплескивает воду, как настоящая турбина…

— За собой следи, меня не учи, сопляк.

— Может быть, ты перестанешь грубить моему сыну.

— Попридержи язык. Я здесь начальник.

У него на все был один ответ: я здесь начальник. Он распределяет продовольствие, потому что он начальник. Приказывает немедленно приступить к молитве, потому что он начальник.

Обе женщины действительно молились с утра до вечера. А вот у господина Шпитца оказалась колода карт, и он играет со своим шурином в очко на спички — расчет после войны. Три мальчика, пользуясь затишьем, или отправлялись на разведку, или забивались куда-нибудь в угол, затевали спор о чем-нибудь.

Особенно их волновала запертая дверь конторы. Чаба пытался отпереть замок проволокой, заглянуть в скважину.

— Знаете, сегодня ночью я слышал в соседней комнате какой-то стон.

— А может, это был твой собственный храп?

— Не болтай. Даю голову на отсечение, что там кто-то скрывается.

— Ясное дело, скрывается. И через потолок ему приносят еду. А что, если там не человек, а привидение?

— Вот открою дверь, и посмотрим.

И Чаба, достав гвоздь, принялся отпирать замок.

Шпитц уже несколько минут с негодованием наблюдал за племянником. Наконец он не вытерпел и закричал:

— Сейчас же отойди от двери. Ты слышал, что господин Марьяи велел ни к чему не прикасаться? Не хватало еще, чтоб ты взломал дверь. Доставай свой молитвенник и проси у милосердного господа бога милости… Не перечь мне, я здесь начальник.

Чаба с недовольным видом убрал гвоздь, но тем не менее не отказался от своего твердого намерения когда-нибудь проникнуть в контору. Если даже ничего там и не найти, то можно хоть время скоротать.

— Ну что, почему вы не начинаете? — закричал через полчаса Шпитц.

— Мы молимся, дядя Йожи, — ответили они хором и продолжали спорить, сидя друг подле друга на бочке из-под краски.

— Это философия почтенных баранов и ослов, — произнес Иван. — А ты, Чаба, еще твердишь, что если в тебя бросят камень…

— Я говорил не так.

— Нет, так. Разве нет? Если меня ударят по правой щеке, я не стану подставлять левую. Заклеймили? Нацепили желтую звезду? Ну и пусть! Выгнали из школы, преследуют меня, первого ученика в классе? Ну и пусть! Я горжусь, что на меня плевали. Родился евреем? Я не отрицаю, не скрываю, это бесполезно, они все равно догадались бы. Я еврей? Ну и что из этого? У меня два уха, два глаза, нос, волосы, я такой же человек, как все другие. Тот — венгр, другой — поляк, третий — француз, а я — еврей. И я готов уехать к себе на родину, где никто не будет меня бить и издеваться над моей национальностью. Над китайцами издеваются в Нью-Йорке, но попробуйте глумиться над ними в Кантоне.

— И глумятся! — воскликнул Пишта. — Глумятся, избивают, обижают, если ты хочешь знать. Разве ты не читал «Шанхайский отель» или путевой дневник Эгона Эрвина Киша? Глумятся, и в европейский квартал Шанхая китайцам запрещают даже входить. Хозяйничают белокожие господа, а китайцы — кули.

— Не все.

— Но десятки тысяч. А им куда бежать? Ведь они же у себя дома, в Китае.

— Эх, чего тут толковать о китайцах да о колониалистах? Там положение иное. Их хоть можно отличить друг от друга. А поставь-ка меня рядом с моим одноклассником-христианином. У меня даже нет горбатого носа и курчавых черных волос, и кафтана на мне не увидишь. Во мне узнают еврея, только когда посмотрят метрическую справку деда. Я не еврей, я говорю по-венгерски, люблю стихи Петефи и при слове «родина» сразу же вспоминаю дома в Байе, набережную Дуная, сквер, памятник Андрашу Йелки. И, как я ни пытаюсь представить себе Тель-Авив, он для меня совершенно чужой.