— Ну, Агнеш, приступим к работе. Боюсь, как бы на нас не осерчала барышня Амалия. Скажи, Аги, тебе приходилось бывать когда-нибудь в Секейудвархее?

— Никогда в жизни.

— Ну что ж, пока не заявится сюда кто-нибудь из тех мест, нам действительно опасаться нечего. А шляпы шить умеешь?

— Откуда мне уметь. Единственно, что я могу делать, так это с горем пополам заштопать чулки — в восемь ниток и толстой иглой. Кроме того, умею, конечно, пришивать пуговицы и вышивать крестом салфетки…

— Не много. Но можешь быть спокойна, здесь все такие же мастерицы, как мы с тобой.

— Гизике, когда же кончатся эти ужасы?

— Иногда мне кажется, что через час, а иногда я думаю, что нам уже не дождаться конца этих бедствий.

И, как бы в подтверждение ее слов, где-то далеко загрохотали орудия.

Ферко Чаплар натер ботинком ногу. На пятке образовался кровавый пузырь, от которого ныла вся ступня. Но он, не замечая боли, продолжал тенью тащиться за своим другом. Прошло уже два дня, как они бежали из части. Съестные припасы давно кончились. Шинелей тоже нет; когда на станцию налетели бомбардировщики и все разбежались по полю, они не остались в вагоне. Дул ледяной ветер, грозно громыхали орудия, и рвались бомбы. Но Ферко Чаплар и Имре Немет все же решили не возвращаться на станцию, а ползком добраться до леса: будь что будет, они все равно не поедут в Германию. К рассвету они действительно достигли леса. Будь сейчас лето, они бы нежились под солнцем на склоне горы, поросшей дубами и липами; искали бы птичьи яйца, ежевику, грибы, пили бы воду из ручья, словом, жили бы, как у бога за пазухой. Ферко, между прочим, любил приключения и все мечтал когда-нибудь пожить так, как жили герои «Таинственного острова». Но сейчас лес казался враждебным, нагонял страх своими обледенелыми голыми ветвями. В дуплах не было меда, занесло снегом пещеры, в которых можно было бы развести костер, погреться, смастерить лук, стрелы, чтобы пойти убить зверя и зажарить его на вертеле… Стояла зима, суровая, злая зима. Стуча зубами, они прижимались друг к другу. Надо бы разжечь огонь, но нигде не было местечка, где бы можно было укрыться от снежной, леденящей бури, нельзя было найти ни единой сухой ветки. Да если бы и удалось разжечь костер, следовало бы ждать еще большей беды: на свет сразу прилетели бы самолеты…

— В лесу оставаться нельзя, — произнес наконец Имре. — Надо сходить в деревню и попросить еды.

— Но нас могут выдать жандармам.

— А мы не скажем, откуда бежали… Скажем, что мы… Что же сказать?

Они не знали, что делать.

— Лучше идти не в деревню, а обратно, на железнодорожную станцию, и сесть на первый попавшийся поезд.

— Но не здесь, а в городе. Здесь я бы не осмелился даже билет купить.

— Знать бы только, какой ближайший отсюда город!

Они посмотрели на небо, как люди, потерпевшие кораблекрушение. Над ними поблескивала Большая Медведица, но ведь Большая Медведица видна и в Балашадярмате и в Папе.

— Мы пришли в лес с востока и должны выйти с западной стороны.

— С какого востока, с юга…

— Скорее бы наступало утро, авось, что-нибудь придумаем.

На следующий день они никак не решались пускаться в опасное путешествие, но вечером, падая от голода и усталости, все же направились вниз по склону горы. На колокольне пробило полночь, когда они вошли в деревню. Ой, до чего же одинаковые и незнакомые здесь дома! Кто знает, к каким людям постучишься, к хорошим или плохим. Если бы найти стог соломы, можно было бы спрятаться в него. А может, забраться на чердак? Там тоже холодно. Собаки услышат, поднимут хозяев. А откроют ли им дверь на стук? Впустят ли в дом?

— Эх, куда-то надо же заходить. Назови быстро цифру.

— Пять.

— Постучали в пятый дом.

Это был красивый, приветливый каменный дом. На крыше, как сахарная пудра на сказочном доме — медовом калаче, белел снег. У ворот они даже звонок увидели, и, когда нажали кнопку, он весело задребезжал. Наверное, здесь живет врач или нотариус. Теперь уже все равно. Дверь открыла обходительная служанка. Она повела их на кухню, поставила перед ними миску картофельного супа и сказала, что сейчас позовет хозяина.

Лежанка еще не успела остыть, от желтого пламени керосиновой лампы на стене вырисовывались причудливые драконы. На краю печи потягивалась кошка с изумрудными глазами. Пришельцы рады были стащить промокшие ботинки, похлебать горячего супа. Все вокруг нагоняло сон; им хотелось отдаться неге и забыть обо всем на свете.

Сидя рядом плечо к плечу, Ферко и Имре уже храпели, когда в кухню вошли два жандарма и два нилашиста. В первый момент дезертиры даже не понимали, что от них требуют. Путаные обрывки сновидений после двухдневных мытарств и волнений все еще мутили их сознание. Только тогда они пришли в себя, когда босиком снова побрели по снегу.

Один из жандармов молчаливо и важно расхаживал позади всех. Другой — молодой, краснощекий, с бравыми усами, похожий на киноактера — подталкивал парней прикладом винтовки и громко ругался. Весь в черном, приземистый нилашист, безобразный с виду сморчок, держал винтовку наперевес и за всю дорогу не произнес ни единого слова, а только ухмылялся. Но его ухмыляющаяся физиономия с косыми глазами и отвратительными зубами досаждала им больше, чем ругань и пинки жандармов.

— Знаете, паршивцы, куда мы вас ведем? На виселицу. Расстрела вы недостойны, это для настоящих господ. Я бы для вас и веревку пожалел, подлое большевистское отродье, бросил бы в Хернад, да так, чтобы и кишки наружу повылезли.

Они прошли вдоль всей деревни. Уже светало, когда их привели к какому-то длинному зданию.

На стене ветхого строения висела облупившаяся вывеска; «Начальная народная школа». У ворот стояли вооруженные жандармы и нилашисты. Они втолкнули обоих мальчиков в какой-то полутемный сарай с заколоченными окнами.

Школьная комната была превращена в тюрьму: парты из нее вынесли, пол застелили соломой. На грязной соломе валялись пойманные дезертиры, бойскауты. Класс был набит битком. Завернувшись в рваные шинели, на иолу лежали, спали, стонали арестанты. Тощий молодой мужчина, нагнувшись к щели в заколоченном окне, что-то старательно шил. Ферко и Имре то и дело наступали на чьи-то руки и ноги, пока наконец привыкли к темноте.

Вдруг кто-то схватил Ферко за рукав.

— Иди сюда, возле меня есть место. Товарища тоже веди за собой.

— Спасибо.

— Очень есть хочешь?

— Суп ели ночью, но мало…

— Могу угостить рафинадом. Хотите?

И он достал из газетной бумаги два кусочка сахара; один отдал Имре Немету, а другой Ферко Чаплару.

— Большое спасибо.

— Здесь кормят не очень сытно.

— Ты давно уже здесь?

— Третий день.

— За что?

— Не спрашивай! Бежал.

— Из бойскаутов?

— Нет. Из трудового лагеря.

— Ты еврей?

— По вероисповеданию католик, но родители, до того как перейти в христову веру, были евреями.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— И как же ты бежал?

— Нас везли в Австрию. В пяти километрах от Шопрона загнали в какой-то обнесенный колючей проволокой лагерь. На часах стояли солдаты и иилашисты. Они отобрали у нас исправные ботинки, не давали есть, били. Однажды вечером устроили большую облаву. Бежал какой-то парень, но его не нашли. Тогда я тоже решил попытать счастья.

Ферко съел подаренный кусочек сахара и, обмякший, сидел на шинели, которой поделился с ним незнакомый юноша. Одной рукой он сжимал руку Имре Немета, а другой держался за плечо нестроевика.

— Ты хочешь спать?

— Нет. Рассказывай дальше, — пробормотал Ферко сквозь сон. Шепот товарища придавал ему смелости, он не чувствовал себя таким потерянным в этом мрачном, грозном мире.

— Бежал я не вечером. Рассвет — более подходящее время, не так зорко следят. К счастью, в проволоке не было электрического тока. Сорвал я с себя нарукавную повязку. Выбрался на шоссе. Погода была туманная, моросил дождик. Иду я по шоссе и вдруг вижу, движется мне навстречу вооруженный немецкий солдат. Ну, думаю, что мне делать, если он спросит, кто я такой. Брошусь бежать — стрелять начнет. А что, если попробовать спрятаться во рву? Но солдат наверняка уже меня заметил. Взял я себя в руки и пошел вперед как ни в чем не бывало. А он тоже приближается ко мне большими шагами. Когда мы поравнялись, я как-то случайно толкнул его. «Простите», — говорю я и иду дальше. Немец в ответ тоже что-то бормочет и, вижу, не думает спрашивать у меня документы — шагает себе, и ноль внимания. В шесть часов утра я прихожу в Шопрон, иду прямо на станцию. Купив билет, еду в Дьер. Выхожу из Дьерского вокзала, вижу — беда, у меня прямо дух захватило: на большой привокзальной площади облава. Жандармы, нилашисты хватают всех, кто попадет под руку. Гут уж мне живым не уйти. Я решаю ехать в Паннонхалму. Дело в том, что, пока наша рота стояла еще в Будапеште, какой-то наш парень из богатой семьи купил у папы римского индульгенцию на всю нашу братию. Она нам не помогла, нас все равно увезли вместе с другими ротами. Но индульгенция осталась у меня в кармане. Как-никак это все же охранная грамота; хотя она отпечатана на обычной бумаге, но на ней стоит печать папской нунциатуры и подпись Анджело Ротта. Все в порядке, думаю, папа в обиду не даст. Ночью как раз отправлялся в Паннонхалму пассажирский поезд. Помню только, что аббатство надо искать на вершине холма. Ох, и попал же я в переплет! Голодный, грязный, весь в фурункулах. Захожу в длинный сводчатый зал, а навстречу мне идет какой-то поп. Говорю ему: «Да славится имя господне!» Он мне: «Во веки веков!» — и спрашивает, что мне здесь, мол, надо. Я вынимаю свою охранную грамоту и протягиваю ему. Он даже не стал брать ее в руки, лишь издали прочитал, кивнул головой и велел следовать за ним. Привел он меня в перевязочный пункт, там мне дали мыла, горячей воды. Я вымылся. После этого мне перевязали израненную шею. Дали тарелку фасолевого супа и сказали, чтобы я шел с богом своей дорогой. Я давай просить, умолять, чтобы они меня не прогоняли. Буду дрова рубить, полы мыть, что угодно, только бы не погибнуть. Монахи говорят в ответ, что немцы и без того уже подозревают их, постоянно устраивают облавы, так что, мол, ступай, да поможет тебе бог. Одним словом, выгнали…