В середине апреля я прибыл в Новониколаевск. Город в это время походил на большое сибирское село, какие в Сибири вообще встречаются часто. Во всем городе каменные дома можно было перечесть по пальцам — здание реального училища, бывший коммерческий клуб, гостиный двор и здание железнодорожного вокзала. Остальные постройки деревянные. Но, несмотря на это, Новониколаевску еще тогда пророчили большое будущее, и он начал оспаривать у Томска, старого губернского города, пальму первенства. В Новониколаевске размещалось много губернских учреждений: губчека, губпродком, губвоенкомат и другие. Тут же находился и штаб 64-й отдельной бригады, которая обслуживала всю Томскую губернию. Комбриг ее одновременно являлся членом коллегии губчека и губпродкома.

64-я отдельная бригада имела три отдельных батальона и два отдельных кавалерийских эскадрона. Один батальон и эскадрон размещались в самом Новониколаевске. Командовал батальоном Сапожков, а эскадроном — заядлый кавалерист Зимин.

Второй батальон и эскадрон размещались в Томске. Батальоном командовал бывший офицер Макаренко, который носил длинную бороду, помогавшую ему скрывать много грязных интриг. Эскадроном командовал любитель и знаток лошадей Мустафин (по национальности татарин), очень честный и дисциплинированный командир.

Последний батальон размещался в городе Барнауле. Этот батальон все время находился в движении, он оперировал главным образом в Кузнецком уезде, где сейчас размещается крупнейший металлургический комбинат. Батальон охотился за бандой анархиста Рогова. Это был неуловимый и опасный бандитский главарь. Шайка его состояла из уголовников и «обиженных» Советской властью, именовавших себя «партизанами Кузнецкого уезда». Это был своего рода сибирский Махно. На черном знамени банды было написано: «Анархия — мать порядка». Лозунг Рогова был: «Церкви и тюрьмы сравняем с землей». В знак презрения к церкви он носил галифе, сшитое из поповских риз, а попона под седлом его лошади была сделана из черно-серебряной ризы.

Когда Рогов наскакивал на какое-либо село или город, он в первую очередь громил Совет, церковь и тюрьму, если таковая была. От него прятались и председатель Совета и поп.

В конце мая 1920 года я в составе небольшой комиссии — помполита Фалькова, наштабрига Залесского, председателя бригадного трибунала Перевозщикова и еще двух — трех человек из политотдела бригады — отправился на пароходе «Урицкий» по реке Обь в Томск, чтобы провести смотр находившихся там частей бригады. День был прекрасный, солнечный. В каютах не сиделось, и народ высыпал на палубу. Много ехало гражданского населения, целыми семьями, с детьми и разным домашним скарбом. Вышли и мы на верхнюю палубу, чтобы полюбоваться многоводной сибирской рекой. Обь разливалась широким морем, катя свои шумные воды по сибирским просторам. Берега ее играли на солнце изумрудом хвойных лесов, где легко могли укрыться и дикие звери и бандиты, которых в то время в Сибири было много.

Вдали уже виднелись колокольни старинного сибирского села Колывань.

Резко и отрывисто прозвучала над простором речных вод сирена парохода. Ей с такой же силой отдалось эхо многовековых лесов, вплотную подступивших к пустынной пристани Колывань.

Пристань, видимо, нужна была здесь для того, чтобы пароход мог запастись топливом. Сама пристань ничего особенного не представляла: пустынный берег, малюсенькая будочка сторожа, два врытых в землю столба для причала, небольшой помост над рекой для схода с парохода — вот и все.

Небольшую поляну у пристани окружали заросли кустарника, дальше шел дремучий, хвойный бор, перемежавшийся с густыми порослями лиственных пород.

На пристани, кроме старика сторожа и еще одного человека средних лет, одетого в темный костюм военного покроя, никого не было видно. Она была тихой, безлюдной и казалась вымершей. Человек в темном костюме неотступно следовал за сторожем, держа правую руку за спиной.

Когда с парохода подали чалки и сторож закрепил их за врытые в землю столбы, человек в черном грубо оттолкнул сторожа и, выступив вперед, резко поднял вверх правую руку, в которой был зажат пистолет. И тут же из кустов, окружавших пристань, как по команде, раздался недружный, но сильный залп. Пассажиры в страхе шарахнулись с палубы и разбежались по своим каютам.

— В чем дело, товарищ? — крикнул я с палубы человеку в черном. — Почему стрельба?

Он, не отвечая на мой вопрос, грубо и повелительно крикнул:

— Товарищей здесь нет! Пароход объявляю арестованным. Предлагаю всем сойти на берег и сдать немедленно, у кого есть, оружие.

Я уже хотел было, козыряя именем начальника вооруженных сил губернии, потребовать прекратить это безобразие, но тут увидел, как из кустов, окружавших поляну, выступила довольно густая цепь вооруженных чем попало бородачей и стала полукольцом охватывать пристань. Запнувшись на первом слове, я быстро прикусил язык и подался в свою каюту. Имя начальника вооруженных сил губернии здесь уже не могло помочь.

В моей каюте оказались все члены комиссии. Они, видимо, ждали моего прихода, чтобы узнать, что случилось и что за люди стреляли по пароходу, но я знал столько же, сколько и все. Мы предполагали, что это какие-то бандиты, которых в то время было много, но позднее узнали, что это был отряд повстанцев. В Колыване вспыхнуло кулацкое восстание, которое быстро распространилось, охватив довольно большой район.

Пароход был рейсовый, пассажирский, на нем следовали обыкновенные штатские пассажиры, много было женщин с детьми, которых особенно сильно напугала стрельба. Из военных следовала только наша небольшая группа, да внизу в трюме находилась штрафная команда красноармейцев, человек пятьдесят. Вооружения ни у нас, ни у штрафников не имелось. Да если бы оно и было, опереться в таком положении на штрафников было опасно. Давать отпор мы не могли. Поэтому решено было попрятать документы, рассыпаться среди штатских пассажиров и не открывать своих действительных фамилий и служебного положения. Дальше действовать, как подскажет каждому обстановка. Формы военной у нас не было ни у кого. Единственный шлем был у Перевозщикова и мы порекомендовали ему спрятать его. Свое удостоверение личности я засунул за зеркало в каюте.

Пассажиры постепенно сходили с парохода и размещались на полянке, окруженной цепью повстанцев. Стал продвигаться к трапу и я.

На берегу, у трапа, стояли два человека. Один из них ощупывал карманы, чтобы не пропустить с оружием, другой, что был в темном костюме, видимо руководитель отряда, бегло проверял документы. Около него уже скопилась группа людей, ожидавших своей очереди.

Зажав в руке вместо документа какую-то бумажку, я подошел к стоящим на проверку в тот момент, когда он читал какой-то документ и за чтением не заметил меня. Я тут же постарался нырнуть в толпу пассажиров с проверенными документами. Это мне удалось.

Но я почувствовал, что рано или поздно у меня потребуют документы, и тогда пропал. Мысль лихорадочно работала: «Надо бежать. Но как? Прорваться через цепь? Немедленно пристрелят или приколют. Пристроиться к штрафникам, как это сделал помполит Фальков? Не выйдет: на рядового бойца я не походил, и шинель у меня хорошо пригнана, да еще и шпоры на ногах. Как я не сообразил снять их в каюте? — ругал я себя. — Но что же делать?» И тут вспомнил анекдотический рассказ, который слышал когда-то на фронте. Русский солдат, убегая ночью из немецкого плена, уже миновал передовые окопы немцев и был между нашими и немецкими линиями окопов, когда немецкий часовой заметил его и окликнул. Солдат не побежал, а присел на корточки и сделал вид, что оправляется. А когда часовой успокоился и перестал за ним наблюдать, он лег и уполз к своим.

«А что если мне сделать так же?» — подумал я.

Смело и не спеша я направился к цепи, окружавшей поляну, делая вид, что хочу оправиться. Подходя к ней вплотную, я притворился, что мне невмоготу, загнул шинель и начал отстегивать подтяжки. Бородачи меня не остановили, но, чтобы не вызвать подозрения, я, отойдя от цепи несколько шагов, присел. Наблюдавший за мной повстанец крикнул: