— Сто-о-о-о-й! Сто-о-о-ой, командир полка! Не беги, так твою… Все равно догоним!

Когда они подскакали к нам, под одним из них я узнал лошадь дяди Васи, нашего славного разведчика, и сердце мое тоскливо сжалось. Объехать подводу они не могли, так как снег был очень глубок и их лошади вязли, Ругаясь, они соскочили с коней, ссунули наши сани с дороги в снег и снова возобновили погоню за Мировичем. Последний в это время уже скрылся за поворотом дороги. На нас они не обратили внимания, так как я и Катя были в штатском и не вызвали у них подозрения. Мы поняли, что медлить нельзя ни минуты и, оставив возчика вытаскивать лошадь из снега, пошли, сначала в сторону деревни Красная, чтобы не вызвать подозрений, а потом, видя, что за нами никто не наблюдает, свернули в лес по каком то малонаезженной дороге. Пройдя километра два по этому следу, мы уперлись в стог сена. Дальше дороги не было. Попытались пойти целиной, но снег был так глубок, что проваливались в него по грудь. Все же мы продвинулись еще с полкилометра в глубь леса. Но скоро в снегу под нами захлюпала вода. Это было незамерзшее болото. Идти дальше невозможно. Мы выбились из сил. Но и и болоте нельзя было оставаться. Кое-как выбрались на сухое место и, утрамбовав вокруг себя ногами снег, сделали что-то вроде снежного окопа, где и решили дождаться ночи.

Уже вечером, сидя в своем укрытии, мы услышали ружейные залпы, доносившиеся со стороны деревни Красная. Эти роковые выстрелы жгучей болью отдавались в наших сердцах. Мы догадались, что это расстреливают коммунистов нашего полка, наших товарищей, которые попали в грязные лапы лютых и коварных врагов. В эту предательскую западню попали лучшие наши люди: комиссар полка питерский рабочий Смирнов, коммунист учитель с Салдинского завода адъютант Нестеров и другие товарищи, имена которых остались неизвестными. Это были честные, идейные борцы за счастье народа, за светлое будущее нашей Родины. Они, как и многие тысячи других, заслужили, чтобы их имена вспоминались с благоговением и любовью. Это о них поется в старой революционной песне:

Эти люди погибли из-за головотяпства отдела формирования 3-й армии. 22-й полк, созданный из мобилизованных крестьян, как и некоторые другие полки, был укомплектован без должного классового отбора. В него много вошло кулацких сынков и зажиточных крестьян, которые шли на поводу у кулачества. Командный состав подбирался в основном из мобилизованных офицеров. Многие из них еще не разобрались в событиях, а значительная часть настроена была антисоветски. Такие полки, кроме вреда, ничего не приносили. Но эти обстоятельства, видимо, мало интересовали и беспокоили и командарма 3 Лашевича и начальника формирований 3-й армии. Последний, как бывший парикмахер, по своей профессиональной привычке стриг всех под одну гребенку, не разбирая, где свои, где чужие, где «право», где «лево». На фронте же от таких формирований приходилось получать нож в спину.

Когда наступила ночь, мы вышли из своего снегового укрытия и решили пробраться обратно на станцию Губаха в надежде, что там мы еще сможем застать своих — или отходящие части, или местный советский отряд. Надежда эта и придавала нам силы. Идти по дороге было очень опасно: по ней часто двигались связные и патрули восставших. Идти лесом, прямо по снегу без лыж было совсем невозможно. Решили идти, несмотря на опасность, все-таки по дороге, рискуя каждую минуту наскочить на противника.

Намокшая в болоте обувь застыла, и ступать было тяжело. Уже ночью мы пришли в деревню. Названия ее не помню. Она находилась километрах в трех от Шестаков. Обойти ее у нас уже не было сил. В деревне сразу натолкнулись на местный патруль, и только штатская одежда, которую я приобрел в Чусовой для зимы, да и то еще, что я шел с женщиной, помогли обмануть патрульных и уверить их, что мы железнодорожники, уведенные насильно красными, и возвращаемся к себе домой. Эта выдумка спасла нас. Дальше двигаться мы совсем не могли и решили, что хоть «у черта в пасти», но немного передохнуть. С разрешения патруля стали проситься переночевать. На наш стук и просьбу пустить переночевать отвечали отказом, причем кто на что ссылался: одни говорили, что нет места, другие, что у них малые ребята, третьи отвечали, что в доме больные, иные просто отвечали сердитым ворчанием: «Ходят тут всякие». Нас начинало охватывать отчаяние. Почти вся деревня уже пройдена, а ночлег так и не был найден. И, наконец, только в крайней бедняцкой избенке, врытой наполовину в землю, пустили переночевать. Мы настолько замерзли, устали и так обрадовались, что забыли всякую осторожность. Когда сбросили с себя тяжелые намокшие шубы, хозяин обратил внимание на наши гимнастерки и, видимо, догадался, кто мы. Расспрашивать он ничего не стал, но пытался в беседе с нами высказать свое отрицательное отношение к мятежу, что он не одобряет поступка своих земляков. Чтобы как-то выразить нам свое сочувствие, он дал небольшую краюху хлеба и при этом сказал:

— Я дал бы вам больше, да у меня нет.

Хозяин дружески и заботливо отнесся к нам. Поставил наши валенки в русскую печку, чтобы высушить их. Рано утром, еще до рассвета, разбудил нас и посоветовал уйти пораньше, пока все спят, и выйти из деревни в тот момент, когда патрули будут в противоположном конце. Сам он уехал за сеном «от греха подальше», как он сказал, видимо не желая принимать участия в мятеже.

К деревне Шестаки подошли уже на рассвете и, помня совет нашего хозяина, попытались обойти ее обходной дорогой слева, но у перекрестка, уже за деревней, натолкнулись на патруль, который, несмотря на все просьбы, не пропустил нас на Губаху. Не помогла на этот раз и ссылка на то, что мы железнодорожники. Потребовали пропуск, но когда мы сказали, что пропуска у нас нет, предложили идти в деревню и ждать, когда будет разрешение пропускать людей на Губаху. Идти в Шестаки было опасно: нас могли узнать, так как только накануне мы вместе с полком ночевали там. Но делать было нечего, и мы пошли назад к Шестакам с намерением не ждать там разрешения, а найти какой-нибудь иной путь на Губаху. Путь этот мы нашли. Обойдя деревню берегом речки, двинулись по лесу целиной в сторону Губахи. Снег был глубокий и здесь. Я шел впереди, а Катя по моему следу.

Сколько прошли мы таким образом, сказать трудно. Перевалило за полдень, а мы все шли и шли, еле передвигая ноги.

Ближе к вечеру вдруг послышались людские голоса.

«Погоня!» — с ужасом подумал я.

Спрятавшись за толстые стволы сосен, мы стали прислушиваться. Что это за люди? Говор то стихал, то вновь возникал, и в один из моментов явственно послышались женские голоса. Мы обрадовались и стали осторожно продвигаться на звуки этих голосов. Наконец сквозь чащу сосен увидели женщин с санками, на которых видны были какие-то узлы. Это были жены губахинских шахтеров, они шли в деревню, чтобы выменять для голодных детей кусок хлеба на свои последние пожитки.

Мы вышли на дорогу и, не теряя времени, двинулись на Губаху.

Было уже совсем темно, когда мы пришли на станцию Губаха. Решили идти в рабочий поселок в надежде встретить там своих.

Увидев на крылечке одного домика пожилого человека, с виду рабочего, направились к нему и попросились переночевать. Некоторое время подумав, он согласился. Когда вошли в дом, то по обстановке увидели, что хозяин дома портной, кустарь. Мы поняли, что попали не совсем удачно. Но особенно пришлось встревожиться, когда хозяин потребовал от нас документы. Конечно, документов у нас никаких не оказалось. Сначала он растерялся, а потом долго вслух размышлял:

— Как же так без документов-то? Что же теперь с вами делать? Совет сбежал, а другой власти еще нет.