«Горцы», испытав под Осинцевом губительный огонь артиллерии, усердно рыли новые окопы, особенно старался первый батальон. Противник подозрительно молчал. Разведка доносила, что на юго-западной окраине Лебедкина наблюдается скопление конницы. Ходов дал приказание Беспалову обстрелять шрапнелью этот квадрат. После короткого артиллерийского обстрела никакого движения замечено не было. Ходов сделал выговор адъютанту Моргунову за то, что тот неправильно информировал его о скоплении конницы.

Пока командир с адъютантом выясняли, кто из них ошибся, противник неожиданно, без предварительной пристрелки, обрушил на участок полка лавину артиллерийского огня. В это же время в нашем тылу затрещали ружейные и пулеметные выстрелы и вскоре загремело победное «ура».

— Что это? Что? Откуда там противник? — спрашивал Ходов, бледнея и мечась как угорелый. Потом вскочил на лошадь, метнулся к батарее и закричал паническим голосом: — На передки, за мной галопом марш! — и помчался по дороге на село Шогрыш.

Артиллерия противника продолжала обстреливать наши позиции, не давая возможности высунуть носа из окопов. Хотя огонь был не меткий, но очень частый. В довершение всего в это время из тыла показались бегущие в беспорядке наши обозники:

— Окружили! Окружили казаки и рубают наших! — кричали они в исступлении с искаженными от ужаса лицами.

Паническое слово «окружили» вмиг облетело линию фронта полка и со страхом отдалось в сердце каждого бойца. А тут еще не смолкал гул артиллерии, и бойцы, поддавшись чувству безнадежности, в панике бросились бежать. Но куда бежать? Впереди противник. Сзади противник. Кругом белые.

Единственное место, где не было противника, — это болото за правым флангом полка. Туда и устремилась вся масса обезумевших людей.

Побежал туда и я. Что мной руководило в тот момент, не знаю: чувство ли стадности, страха или просто боязнь остаться одному. Когда я прибежал к болоту, то увидел на самом краю его большую безвольную толпу. Мне показалось, что эти люди, загнанные сюда страхом, ищут выхода из этого тупика и не находят его. Они готовы были лезть в зыбкое болото и утонуть в нем, лишь бы не попасть в руки врагу. На лицах был написан ужас и полная беспомощность. Большинство людей прибежали сюда с оружием, и лишь незначительная часть побросала все. Не знаю, в порыве ли отчаяния или в порыве злости я закричал страшным, пронизывающим душу голосом:

— Становись!

Голос мой был таким резким и диким, что толпа как-то сразу смолкла и замерла.

— Командиры рот! Ко мне! — приказал я уже более уверенно и спокойно, обретая в себе силу. И в глазах людей можно было уже заметить проблеск надежды. Я видел, что эти люди готовы уже повиноваться и идти, куда бы я их ни повел.

Командиры рот обоих батальонов быстро явились и, вытянувшись, чего я раньше никогда не замечал, ожидали моего приказания.

— Немедленно разобраться и построить роты! — повелительно скомандовал я. Затем, обращаясь уже к комбату Калинину, добавил: — Ты с первым батальоном будешь прикрывать отход полка. Занимайте немедленно позицию.

— Товарищ Косоротов! — приказал я командиру 4-й роты, который уже собирал и строил свою роту. — Немедленно очистить дорогу от казаков. Отходить будем в сторону Ирбитского завода, на Тепловский кордон.

— Слушаюсь! — ответил Косоротов и, делая какие-то указания, начал рассыпать свою роту в цепь.

Совершилось чудо, которого я и сам не ожидал: люди, представлявшие несколько минут тому назад беспомощную толпу, объятую страхом и безнадежностью, вновь обрели силу, преобразились в боеспособную часть, готовую на любой трудный и опасный подвиг. Проходя перед «горцами», я видел в их потупленных взорах мучительный стыд за проявленную ими слабость и в то же время радостное волнение и гордость за то, что они вновь обрели силу.

Косоротов, продвигаясь со своей ротой к кордону, не встречал сопротивления противника. Казаки, напавшие на наш обоз, пограбили его и, как только увидели движущуюся цепь 4-й роты, поспешно удалились, не приняв боя.

Пехота противника дальше наших окопов почему-то не пошла. Думаю, что на ночь она не хотела забираться в лес.

Отойдя до линии кордона, мы заняли новую позицию. Здесь за ночь полк привел себя в порядок.

Ходов не появлялся. Комиссар полка Муравьев обязал меня продолжать временно командовать полком. Я начал отказываться, но Муравьев пригрозил мне и обещал «поставить к стенке». Подействовала на меня не угроза Муравьева — ее я принял скорее за шутку, — мне было больно за людей полка, и после мучительных колебаний и сомнений в своих силах я согласился.

На рассвете следующего дня мы перешли в наступление и вновь заняли свои прежние позиции, которые вчера так позорно оставили.

Ходов утром прислал в полк казначея Шпренгера с целью выявить настроение людей.

«Горцы» оказали ходовскому послу:

— Пусть он к нам больше не показывается. Обойдемся без него как-нибудь.

— Скажите Ходову, — заявил комбат Калинин, — на фронте нужны не парадные командиры, а настоящие, которые не прячутся от пули за кочку и не бросают людей в трудную минуту. — И в заключение добавил: — Товарищ он не плохой, да только в тылу.

Ходов, получив такую информацию, не решился приехать в полк и на другой день уехал в штаб бригады. Там уже знали о поведении Ходова из донесения Муравьева и послали его военным комендантом на какую-то станцию.

Комиссар не любил Ходова за его малодушие и был очень доволен, когда тот ушел из полка.

— Ты думаешь, мне легко было с ним работать? — сказал как-то Муравьев. — Я должен был поддерживать его авторитет как командира, а он его заваливал. Человек он, может быть, и не плохой, но не для фронта.

«Горцы», наученные горьким опытом, как только вновь заняли свои окопы под Лебедкином, начали их сразу углублять. Многие старые солдаты делали в окопах «лисьи норы», которые хорошо защищали от осколков и шрапнели. Кроме того, прорыли в лес ходы сообщения, чтобы можно было во время сильного артогня незаметно уводить людей в укрытия. Все эти меры сильно повысили нашу обороноспособность. После этого все атаки противника наталкивались на упорное сопротивление «горцев» и успеха не имели. Даже шквальный артиллерийский огонь уже не помогал противнику, потому что «горцы» приспособились и к нему.

— Ребята! Быстро в лес! — приказывал комбат Косоротов (после того как я принял полк, он стал командовать 2-м батальоном). — Пусть они месят окопы, починим, — смеялся он, когда белые начинали артиллерийскую подготовку к очередной атаке.

И люди спокойно и незаметно уходили по ходам сообщения в безопасное место, где сидели, пока не прекращалась артподготовка. Когда стихал огонь, все быстро возвращались в окопы и спокойно встречали идущую в атаку пехоту противника, а подпустив ее поближе, внезапно обрушивали на нее всю силу своего огня.

— Что же вы бежите, контрики? — кричали вслед убегавшим белякам бойцы. — Али вам не нравится наше угощение? — Некоторые, сложив рупором руки, кричали вдогонку: — Холуи несчастные, за кого воюете? Так вашу мать… За офицеров, которые вам за это морду бьют и последнюю коровенку со двора уводят?

Так пытались «горцы» агитировать обманутых крестьян.

— Они не поймут нас сейчас, — говорил ворчливо Косоротов, прислушиваясь к выкрикам бойцов. — Они верят еще эсерам, которые обещают им золотые горы. Вот когда они увидят сами, что эти золотые горы превратились в пепел, тогда их не надо будет агитировать, сами узнают, на чьей стороне правда.

— Окопы, окопы приводите в порядок. Хороший окоп — это дом родной, — отечески наставлял комбат 1 своих бойцов на другом конце обороны.

Ночь тянулась очень медленно. Изредка слышалась перестрелка разведчиков, или вдруг рассыпался дробью какой-нибудь пулеметчик, которому в темноте показалось, что движутся неприятельские цепи.

Наутро, как только рассвело, белые снова начали артиллерийский обстрел. Но стрельба на этот раз велась как-то вяло, нерешительно, снаряды падали не по окопам, а за окопами в лесу. Разрывы и цвет дыма не были похожими на прежние.