В отряде Хохрякова была батарея, которой командовал некий Курцман (его все считали французом). Батарея располагалась вблизи передовых позиций и своей меткой стрельбой помогла ликвидировать вторую атаку белых.

Ночь прошла сравнительно спокойно. На станции Крутиха штаб отряда Хохрякова и штаб моего батальона размещались вместе в большой комнате пристанционного барака, и я имел возможность наблюдать, как такой большой по тому времени человек, член уральского областного правительства, управлял людьми своего отряда.

В отряде Хохрякова была преимущественно пылкая, но неопытная молодежь. Принцип построения его был мне неясен. Бойцы шли к Хохрякову со всеми, даже самыми мелкими вопросами, и он их принимал и старался сам разрешать всю уйму этих вопросов. Он терпеливо выслушивал каждого, потом утешал или спокойно объяснял, и так продолжалось почти до утра. Спал он урывками, ел на ходу. Я удивлялся, когда он успевал обдумывать основные вопросы предстоящей боевой операции.

Вспоминается такая картина.

— Товарищ Хохряков! — крикнула, вбегая в штаб, запыхавшаяся пулеметчица. — Сенька отобрал у меня запасную ленту, — чуть не плача доложила она.

— Пусть отдаст. Скажи ему, что я велел, а если не отдаст, пускай явится ко мне, — спокойно говорит Хохряков.

Девушка сразу повеселела и ушла.

Спустя несколько минут в штаб ввалился детина в матросской форме, увешанный пулеметными лентами. Хохряков спокойно спрашивает его:

— Чего же ты обидел девушку? Отдай сейчас же!

Матрос проворчал что-то себе под нос, потом сказал:

— Ладно, — и вышел.

Утром чуть свет Хохряков уже носился по передовой, беседовал с бойцами, шутил и опять на ходу разрешал множество вопросов.

Когда уже совсем рассвело, к нам прибыло подкрепление — батальон Алапаевского полка под командованием Пионтковского, бывшего военнопленного австрийской армии. Батальон был сформирован недавно и еще ни в одном бою не участвовал.

К полудню белые, возобновив наступление, направили свой главный удар на наш левый фланг и начали его обходить. Хохряков, чтобы не допустить обхода фланга, двинул туда алапаевцев. На фланге разгорелся встречный бой. Алапаевцы, не выдержав напора белых, дрогнули и начали отходить, оголяя наш левый фланг.

Хохряков в это время находился правее линии железной дороги, на наблюдательном пункте 4-й роты, устроенном на крыше дровяного сарая, откуда хорошо было видно почти все поле боя. Увидев отходящих алапаевцев, он соскочил с крыши и, выхватив из деревянной кобуры маузер, бросился навстречу отступающим алапаевцам, чтобы вернуть их на позицию. Я побежал за ним следом. Поднявшись на насыпь железнодорожного полотна, размахивая маузером, он зычно закричал: «Вперед!», пересыпая приказания крепкими матросскими словечками. Вдруг он как-то неловко и резко повернулся и, хватая ртом воздух, упал на линию между рельсов. Я понял, что он ранен, и, громко крикнув по цепи: «Санитара!» — пополз к Хохрякову, чтобы помочь ему.

Хохряков лежал вниз лицом, широко раскинув руки, как будто хотел удержать бегущих. Я еще раз крикнул: «Санитара скорее!» — и начал осторожно его переворачивать. Хохряков открыл на минуту глаза, вопросительно посмотрел на меня, попытался что-то сказать, но не мог. Он выдохнул лишь: «Не надо…». Взор его помутился, и сознание померкло. В это время к насыпи подбежал запыхавшийся фельдшер. Он подполз к нам, быстро расстегнул на Хохрякове кожанку и разорвал на нем нательную рубашку. На груди у Хохрякова с левой стороны виднелось небольшое пулевое отверстие, крови почти не было. Фельдшер попытался прощупать пульс, но потом выпустил безжизненную руку Хохрякова и тихо, упавшим голосом произнес: «Убит!».

По цепи хохряковского отряда с быстротой молний разнесся слух о гибели любимого командира. Тело Хохрякова снесли вниз, за полотно железной дороги, где уже начали скапливаться в большом количестве бойцы его отряда.

Несколько человек подняли тело своего командира на руки, другие окружили их плотным кольцом, и вся эта скорбная процессия двинулась к эшелону, который стоял под парами недалеко от станции. По дороге к ней присоединились другие хохряковцы, и, погрузившись в эшелон, отряд уехал в Реж.

Я был удивлен тем, что хохряковский отряд самовольно покинул позиции и не нашлось ни одного командира в отряде, который бы принял команду на себя и удержал бойцов.

Алапаевцы было залегли, но потом, увидев, что хохряковцы бросили свои позиции, опять начали отходить на своем участке. Таким образом, вся левая сторона от железной дороги начала отход. «Горцы», занимавшие позицию справа от железной дороги, не знали о случившемся и продолжали вести бой с наседавшим с фронта противником.

Белые, столкнув алапаевцев, зашли уже далеко, и 4-й роте угрожала опасность быть отрезанной и окруженной. Тогда я послал командиру роты Косоротову распоряжение: загнуть свой фланг и начать постепенный отход в сторону Режа.

В Крутихе после ухода отряда Хохрякова и бегства алапаевцев оставался очень небольшой резерв «горцев», около взвода. Выдвинув его на линию железной дороги, мы попытались помешать противнику обойти нашу 4-ю роту, но сдержать его были не в силах и тоже начали постепенно отходить за Крутиху. К нашему счастью, на путях за Крутихой мы увидели отходящий блиндированный поезд. Я послал бойцов задержать его. На кем оказалась только паровозная прислуга. Подойдя к поезду, я спросил:

— Кто командир поезда?

— Я! — задорно ответил машинист.

— А где команда? — спросил я, видя, что на блиндированных платформах никого нет.

— Разбежалась! — последовал ответ. — Вместе с начальником.

— Ты будешь начальником, подчиняться только мне, — сказал я машинисту.

На поезде оказались два пулемета и трехдюймовая пушка. Пулеметчик среди нас один нашелся, а артиллеристов не оказалось ни одного. Быстро перетащив пулеметы с задней площадки на переднюю, мы начали обстреливать наступающих цепями белых. Противник залег, а потом стал отползать назад. Пулеметных патронов оказалось мало, и я приказал их экономить. На передней платформе стояла пушка. Снарядов около нее было много, но стрелять никто не умел. Общими усилиями мы пытались открыть затвор орудия, но долго не могли этого сделать, пока случайно кто-то не нажал сверху на рукоятку и затвор открылся. Тогда мы решили выстрелить из пушки. Прицелом пользоваться тоже не умели. Решили наводить стволом. Заложили первый снаряд, закрыли затвор, и я приготовился дернуть за веревочку, предварительно сказав ребятам, чтобы они открыли рты. Когда я был еще мальчонком, то слыхал от своего дяди Григория, который служил в артиллерии, что при выстреле надо открыть рот, а то оглохнешь.

Первый выстрел произведен; пушка подпрыгнула на платформу и, откатившись назад, снова стала на свое место. Ребята, опережая один другого, бросились открывать затвор, при этом чуть не учинили драку — каждому хотелось открывать затвор, заряжать и дергать за веревочку. Чтобы избежать неразберихи, я распределил обязанности между ними: кто открывает затвор, кто заряжает и кто производит выстрел, то есть дергает за веревочку. И новоявленные «артиллеристы» открыли такой огонь, что можно было подумать, что это стреляет целая батарея.

Не знаю, что задержало белых — наша ли стрельба из пушки или наступление ночи, но их движение с фронта было приостановлено. Можно было ожидать, что, встретив отпор с фронта, белые начнут обходное движение с флангов, поэтому я выделил нескольких бойцов следить за флангами. Патронов уже осталось мало, поэтому я приказал стрелять только наверняка, подпустив белых поближе.

Сумерки сгущались все больше и больше. Боец, наблюдавший за правым флангом, нервно протер глаза, вглядываясь в темноту, и шепотом сообщил:

— Идут!

— Где? — спросил я.

— Вон справа, из леса, — ответил он и показал рукой на опушку темного леса.

Все устремили свой взор туда, а пулеметчик, резко повернув свой пулемет вправо, стал прицеливаться.

— Без команды не стрелять, — сказал я, стараясь разглядеть темные силуэты, появившиеся на опушке леса.