— Пора уже закрывать…

Мне представился асфальтовый пол в темной комнате и густой плотный туман, который поднимался от покрытого влагой асфальта и обволакивал все окружающее. Я не знаю, сколько времени пришлось мне ждать, я не поднимался с места.

И вот внезапно из тумана выплыло лицо моего друга, важное и самоуверенное. Он прерывисто дышал от быстрой ходьбы.

Постепенно туман перед моими глазами рассеялся. Мой приятель, гордо подняв голову, сидел на старом месте и нетерпеливо хлопал в ладоши, требуя лучшего вина. Снова он рассказывал занимательные истории, снова мы пили. Хозяин и официанты с недоумением смотрели на нас. Спустя некоторое время мой друг вытащил бумажник и потребовал: — Счет! Быстро! У нас нет времени ждать!

Подбежал официант. Мой приятель бросил ему несколько ассигнаций. Получив сдачу, он щедро дал официанту на чай. Другие официанты также не были забыты.

Наконец мой друг встал, медленно и важно направился к двери. Я последовал за ним. Официанты с почтением расступились. Я ничего не понимал и молчал. Как только мы вышли на улицу, мой приятель остановился, повернулся ко мне и сказал:

— От денег, которые я получил час назад, осталось десять курушей… Пять из них твои… Вот, возьми…

Я бросился обнимать и благодарить его…

Прошла неделя. За это время я не видел своего приятеля и почти забыл ночь, проведенную в баре.

Однажды вечером, возвратясь домой, я нашел телеграмму от отца. Он требовал, чтобы я немедленно приехал в Асьют.

Я забеспокоился: «Не случилось ли дома несчастья? Не умер ли кто-нибудь?»

Утром поезд мчал меня в Верхний Египет. В дороге я был молчалив, озабочен, печален.

Приехав в Асьют, я поспешил домой. Но ничего там страшного не произошло. Все были живы и здоровы. Мне сообщили, что отец ожидает меня в кабинете. Я почувствовал что-то недоброе: кабинет был у нас местом суда, где отец уединялся с тем, кого хотел наказать. Здесь он судил, выносил приговор и приводил его в исполнение. В детстве, когда отец говорил: «Давайте малыша сюда, ко мне в кабинет», — я знал, что меня ожидает какое-то наказание.

Но что же произошло теперь? Почему отец вызвал меня телеграммой и требует в кабинет? Я не мог придумать объяснения этому, не мог припомнить ничего, что заслуживало бы наказания.

Избежать встречи с отцом было невозможно, и я решил показаться ему в наивыгоднейшем свете, быть вежливым, нежным и остроумным. Я смело вошел в кабинет, но под взглядом отца разрушилась вся моя уверенность. Я машинально приблизился к «скамье подсудимых». Отец, как обычно, сидел в углу, с трудом помещаясь в кресле.

Я услышал его любимую фразу:

— Ты никогда не добьешься успеха. Сбрею свои усы, если у тебя будет удача.

Когда отец произносил эти слова, усы его угрожающе подергивались. Я часто молил аллаха, чтобы до этих усов добрался парикмахер. В этот момент меня охватило страстное желание самому стать парикмахером.

Отец бросил мне в лицо иллюстрированный журнал. На одной из страниц я увидел строчки, подчеркнутые красными чернилами.

— Как тебе нравится эта милая шутка? — спросил он.

Я снова посмотрел на журнал. Буквы прыгали у меня перед глазами, все сливалось, я ничего не мог разобрать. Однако, довольно улыбаясь, я поспешил ответить:

— Очень остроумно.

Отец в бешенстве закричал:

— Ты так считаешь?

— Разве вы сами не сказали, что это остроумная шутка?

Он ударил по столу с такой силой, что стол зашатался.

— С завтрашнего дня ты будешь заключен в пансион асьютинской школы и покинешь его только по моей воле… И будь уверен, я не захочу, чтобы ты его покинул… Слышишь?.. Разве ты достоин учиться в Оксфорде? Пока я жив, ты не увидишь его. Понял?..

Я был поражен, но ответил:

— Понял.

— Вон!!!

Суд был окончен, приговор вынесен и обжалованию не подлежал. Я вышел, хотя едва держался на ногах. В руках у меня был злополучный журнал. Придя в свою комнату, я бросился на кровать. В голове теснились разные мысли…

— Что делать? Смогу ли я жить взаперти в пансионе школы Асьюта? За что?

Я раскрыл журнал. Подчеркнутые строчки привлекли мое внимание. Всмотревшись в карикатуру, я узнал искаженный портрет моего отца. Он был изображен шутом.

В высоком колпаке и широких полосатых шароварах, он стоял у подъезда театра и бил в бубен, призывая: «Идите… Спешите посмотреть известную марокканскую танцовщицу Фатьму Чародейку… Звезду Востока, невесту мечты!..»

Я начал читать… Мое дыхание участилось, глаза горели. Ведь все это я рассказал моему приятелю журналисту в ту ночь, в баре. Эта история произошла с моим отцом, когда он учился во Франции. Он был влюблен в марокканскую танцовщицу и согласился однажды быть ее шутом. Он встал перед балаганом, зазывая посетителей.

Больше всего в рассказе меня возмутило предисловие:

«Этот интересный случай из жизни своего отца нам рассказал Абдуль Мавли-бек. Мы публикуем рассказ, желая юноше блестящих успехов».

Кусая руки, я упал ничком на кровать… Мне казалось, что если я когда-нибудь встречу своего приятеля, то разорву его на части.

Абдуль Мавли-бек весь как бы поник и забормотал:

— Я не отрицаю, что мой рассказ избавил меня от ночлега на асфальтовом полу. Но…

Я перебил его:

— Но вы не попали в Оксфорд?

Родовитый асьютинец отвел в сторону блуждающий взгляд и пробормотал:

— Отец был очень суров и несправедлив в своем решении.

Я посмотрел на часы и убедился, что опаздываю в редакцию. Я представил себе, как редактор и его помощники волнуются, ожидая меня, готовые устроить мне взбучку…

И вдруг в моей голове мелькнула мысль: «У меня будет большая удача!..» Я крепко пожал руку асьютинцу и, не скрывая радости, сказал:

— Благодарю… Благодарю вас за доброе дело.

Я встал, прося разрешения уйти. На лице асьютинца отразилось недоумение и страх:

— За что вы меня благодарите?

Он схватил меня за край одежды, желая удержать, и возбужденно продолжал:

— Что вы имеете в виду?.. Мне показалось, вы на что-то решились?..

Из его рта вылетали какие-то нечленораздельные звуки. Атиф-бек рассмеялся и, обращаясь к Абдуль Мавли-беку, сказал:

— Дай ему подработать.

Асьютинец задрожал от гнева:

— Как подработать? За мой счет?.. Клянусь аллахом, я не позволю этого. Я не хочу быть вторично жертвой прессы.

Вырвавшись из его рук, я отскочил в сторону. Он не мог меня достать, но я слышал поток его ругательств и проклятий, которые он в пылу гнева, задыхаясь от злобы, посылал на мою голову. Я помчался в редакцию, и перед моими глазами был заголовок рассказа, который я решил написать: «Как я не попал в Оксфорд».

Аль-Хадж Шалаби вышел из кофейни, в которой бывал ежедневно, и направился к свахе Умм аль-Хайр. Путь был далек, но Шалаби привык к нему и проделывал его, не уставая и не жалуясь.

Высокий, грузный, он шел, тараща на прохожих огромные глаза из-под тяжелых ресниц. Люди встречали его опасливыми и в то же время льстивыми взглядами: они боялись его, зная, что он недавно вышел из тюрьмы, где пробыл немалый срок, но вышел, как рассвирепевший лев из клетки, и был готов совершать самые ужасные злодеяния.

Когда Шалаби отправлялся к Умм аль-Хайр, то надевал свою самую красивую рубашку, изящно повязывал ослепительно белую чалму, подкручивал пышные усы и не забывал надушиться розовой водой.

Он делал это, будучи уверен, что заслуживает со стороны девушек Умм аль-Хайр всяческого внимания.

Шалаби подошел к дому, откашлялся и несколько раз постучал в дверь своей палкой.

Дверь приоткрылась, и из-за нее выглянула девочка лет двенадцати, лицо которой было наполовину скрыто под черным покрывалом. Узнав ее, Аль-Хадж Шалаби спросил:

— Мать дома?

— Дома, господин… Пожалуйте!