Вскоре его вызвали вновь, и сестра, вонзив ему в руку шприц, наполнила склянку его кровью. Потом ему сказали: «Приходи через неделю».

В течение всей недели у Абдо не было денег. Точно в назначенный день рано утром он вновь был на донорском пункте. В десять часов утра открылись двери. Многим из входивших отвечали: «Нет, ваша кровь непригодна». Сердце у Абдо замерло. Но ему сказали: «Годен» — и велели подождать, пока возьмут кровь. Абдо ожил, несмотря на голод, он чувствовал себя героем среди толпы ожидающих.

Вскоре Абдо позвали в кабинет. Ему стало страшно, когда его руку положили на подставку, но, увидев соседей справа и слева, он успокоился. Он почувствовал что-то холодное, как будто его рука прикоснулась ко льду. Абдо смотрел на сестер, молча и деловито снующих со шприцами в руках. Сестры были непохожи на его говорливую жену. Абдо заметил, что тут есть и мужчины. Лица у них были белые, как полотно, и блестели, как шелк.

Абдо смотрел на девушек-сестер, которые то и дело поправляли марлевые повязки, закрывавшие их лица. Потом он почувствовал усталость. Сосед справа спросил: «Сколько же они возьмут крови?» Кто-то ответил: «Не знаю, говорят пол-литра». Беседа на этом прервалась. Наконец руку Абдо освободили, протерли холодным спиртом и сказали: «Все».

Абдо встал, неуверенно пошел к двери и спросил о деньгах. Ему велели подождать. Он ждал. Ему заплатили один фунт тридцать пиастров! Они были вежливы и накормили его, вычтя за это какую-то сумму.

Выйдя из больницы, Абдо, прежде чем идти домой, зашел в лавку мясника и купил мяса, у зеленщика он взял кулек картошки. Улыбаясь, он подошел к дому и постучался. Открыв дверь и увидев в его руках продукты, Нафиса ответила на его приветствие, легко подхватила кульки, и, если бы не стыд, она сказала бы, что нежно любит его и готова умереть за него.

В очаге загорелся огонь, варился мясной суп, приятный запах которого распространился по всей квартире. Этот запах дошел и до соседей; одни улыбались, другие завидовали.

Абдо плотно поел, вышел на улицу и купил арбуз.

В эту ночь он не слышал привычного ворчанья жены. Их мирный шепот напоминал воркованье голубей.

К концу недели деньги иссякли.

В назначенный день и час Абдо находился на донорском пункте. У него опять взяли кровь, накормили и выдали деньги. Абдо был доволен своим новым трудом. Он больше не слышал ни замечаний мастера, ни окриков артельного десятника, ни брани хозяина. Каждую неделю он ходил в больницу, в это чистое, опрятное помещение, отдавал пол-литра крови, получал деньги и кормил свою жену.

Многие стали ему завидовать…

Жена относилась к нему с необыкновенным вниманием. Принимая из его рук пакеты с продуктами, она нежно улыбалась ему. Когда он ложился, она не давала ему спать, с беспокойством говоря о том, как он побледнел и похудел. Нафиса передавала ему все, что болтают о нем соседки по квартире, рассказывала о том, как она ругалась с Хамидой и как та срамила ее за то, что муж продает свою кровь. Порой она ласкала его, как мать ласкает свое дитя, жалела, что ему приходится отдавать так много крови. Ночью она укутывала его потеплее, днем не позволяла утомляться, исполняя покорно все его просьбы и капризы, как будто бы он был больным ребенком.

Абдо прекрасно понимал, чем вызвано такое заботливое отношение жены, и огорчался, но разве это так уже важно!

Верно, что люди много болтали о нем. Верно, что каждый раз, когда у него брали кровь, он чувствовал головокружение, засыпал во дворе больницы и спал там до вечера. Но зато теперь у них всегда был огонь в очаге, плата за квартиру вносилась аккуратно. А кому это не нравится — пусть болтают.

… В одно из очередных посещений донорского пункта Абдо не разрешили войти, ему сказали: «Нет».

— Почему?

— Анемия.

— А что это такое «анемия»?

— Малокровие.

— Ну и что же?

— Нельзя.

— Ну, а что же дальше?

— Когда окрепнешь…

— Я же крепкий, могу и стену разрушить!..

— У тебя упадок сердечной деятельности.

— Ничего, я отвечаю за это.

— Умрешь.

— Я согласен.

— Нельзя. Здоровье надо беречь. Мы не можем. Это бесчеловечно.

— А разве так человечно, о люди?

— Нельзя.

— Значит, бесполезно?

— Да.

В этот день они даже забыли накормить его.

И больной Абдо снова остался без денег.

Aмина не улыбнулась моим друзьям своей приветливой улыбкой, как раньше. Она поставила перед нами поднос с четырьмя разными чашками и, нахмурившись, отошла. Беспокойство отражалось на ее лице, ибо она знала, что мы приняли решение. На маленьком и круглом, как у детей, лице своей жены я читал все и понимал, что таилось за ее взглядом. Поставив перед нами чай, она бросила на меня холодный взгляд и поспешно вышла, только ее ситцевое зеленое с разводами платье мелькнуло в дверях.

Я знал, что ни один из моих друзей никогда не поймет, почему Амина не была с ними приветлива, как всегда, и, может быть, кто-нибудь из них даже подумает, что она рассердилась только потому, что мы приняли это решение.

Но я-то понимал, в чем дело. Я понимал, что Амина не только рассержена или опечалена. Я понимал, что она очень встревожена и даже боится. Она хорошо знала, что означает на деле это решение для меня, для нее и для наших детей, знала, что такое обыски полиции.

За время нашей совместной жизни, полной волнений, Амина не раз во время забастовок выдерживала вместе со мной все испытания.

Мне довелось работать на различных фабриках и участвовать во многих забастовках. Когда наши забастовки кончались победой, моя заработная плата увеличивалась на несколько медяков в день, а когда они проваливались, меня увольняли или штрафовали за каждый день забастовки.

Амина хорошо знала, что если мы приняли решение, значит к концу недели у нас кончатся деньги и мы будем брать все в долг, а булочник Осман и бакалейщик Таха каждый день будут требовать уплаты. А потом, как это обычно бывало в таких случаях, после долгого спора со мной она станет проклинать свою жизнь, замужество, завод, рабочих, профсоюз, породившую ее мать и отца, который выдал ее замуж. Прокляв все на свете, она, наконец, проклянет и меня и заплачет над своей горькой долей. Затем, собрав в узелок кое-какие вещи, она возьмет наших детей — Талаата, Сабри и Джалала — и пойдет, обиженная и несчастная, к своей матери. А мать, подперев щеку жилистой рукой, будет пилить ее и с утра до ночи осыпать упреками:

«Горе ты мое, несчастье ты мое. Вот не хотела выходить замуж за моего племянника Рамадана, вышла за этого оборванца, а теперь мучаешься… О аллах, когда же все это кончится!..»

Вот что знала Амина, вот чего она так боялась. И одна только мысль о том, что я снова могу надолго остаться без работы, приводила ее в ужас.

Пока мы вшестером пили по очереди чай из четырех чашек, я не переставал думать о выработанном нами плане действий. Казалось, мы предусмотрели все мелочи и были готовы ко всякой случайности. Уроки, которые мы извлекли из нашей прошлой борьбы, не пропали даром. Мы обсудили все, что может произойти во время забастовки и помешать нам. Когда мы вышли из комнаты и я в накинутом на одно плечо пиджаке спускался по лестнице вслед за товарищами, я услышал голос Амины, которая тихо окликнула меня:

— Халил! Ты мне нужен!

Я подумал, что сейчас Амина скажет мне, что скрывалось за ее беспокойным взглядом, когда она подавала нам чай. Я обнял ее и ждал, что она в ответ улыбнется мне, как в прежние дни.

Но она сказала:

— Мне надоело мучиться, Халил, я больше не могу терпеть, не могу. Я лучше сразу возьму детей и уйду, только не к матери. Как-нибудь проживу. Пойду работать служанкой… — И улыбнулась.

В глазах Амины было что-то, напоминавшее счастливые дни нашей молодости, и вместе с тем что-то суровое, полученное от нашей тяжелой жизни. Это что-то в ее взгляде говорило мне: нет, нет, Амина не сделает этого, она тебя любит, уважает, верит тебе, и она знает, что ты все равно поступишь так, как считаешь нужным.