— Как тебя зовут?

Шаалану показался знакомым этот голос, и он внимательно посмотрел на его обладателя. Тот постоял минуту и, не получив ответа, отошел к французскому солдату и что-то шепнул ему. Потом он снова подошел к Шаалану и с выражением ненависти на лице повторил злобно и резко свой вопрос:

— Как имя твое, собака?

И тут Шаалан узнал этого человека, и из самого его сердца вырвался крик:

— Будь проклят, предатель!

Переводчиком у французских палачей служил Зейн-эд-Дин Абд-уль-Халим-бек — «Ибн-уль-Мадарис»…

Шаалан собрал все свои силы, приподнял окровавленную голову и плюнул в лицо предателю.

Гордый, непокорившийся, умер под бичами и палками палачей Шаалан — сын своего народа.

— Возьми сигарету, Абу-Адиль… Закури… И расскажи мне о своей жизни. Я давно хочу спросить тебя, отчего ты всегда такой печальный, отчего твое лицо покрыто глубокими морщинами, отчего так редко и так невесело ты улыбаешься?

Абу-Адиль поднял на меня тяжелый, неподвижный взгляд и сразу отвел глаза; он смотрел куда-то вдаль, что-то вспоминая…

— Ты спрашиваешь, отчего?.. Всему виной война, друг мой, война…

Помолчав немного, он не спеша продолжал:

— Когда началась первая мировая война, я еще учился в школе. Мне было девять лет. Отец мой был бедным зеленщиком. Турецкий султан объявил мобилизацию, и отец был призван в армию. И вот на меня, совсем еще ребенка, легла забота о семье. Надо было прокормить пять человек. Кроме меня, у матери было еще трое: маленький братишка и две сестры — одна старше, другая младше меня.

Мне пришлось оставить школу и наняться в лавку к старику, торговцу овощами, приятелю моего отца. Он платил так мало, что моего дневного заработка едва хватало лишь на одну сухую лепешку. Каждый вечер мать делила эту лепешку на пять кусков и раздавала нам, а самый маленький кусочек брала себе.

Я скоро почувствовал себя взрослым. Еще бы, я был главой и кормильцем целой семьи! Мое детство кончилось в тот день, когда отец ушел в солдаты. Вскоре мы узнали, что он погиб…

Не спрашивай о радостях моего детства — мне было не до игр, да и какой мальчишка на моем месте стал бы думать о детских забавах…

Между тем Высокая Порта, как называли тогда Турцию, беспощадно гнала на смерть арабских юношей. В Бейруте скоро остались лишь старики, женщины и дети. На улицах валялись трупы умерших от голода. Я никогда не забуду тихие, жалобные голоса детей, бродивших по улицам и базарам и повторявших: «Мы хотим есть… Мы хотим есть…»

Помню нашу соседку. Она и трое ее детей умерли у нас под лестницей. Накануне смерти она купила детям кусок застывшей крови. Ты качаешь головой… Но ведь это правда! Кровь доставали тогда на бойне, давали ей свернуться, резали на куски и продавали голодающим.

Я помню, как однажды на базаре голодный парнишка стащил у торговки лепешку. На него тут же набросился турецкий солдат и стал отнимать ее. Несчастный ребенок изо всех сил вцепился в лепешку, с жадностью принялся откусывать от нее куски и глотал их не пережевывая. Солдат бил его кулаком по голове, пытаясь вырвать лепешку у него изо рта…

Мне казалось тогда, что у меня помутился разум. Я не забуду тех страшных дней до конца жизни — они преследуют меня, как кошмар, я помню все, как будто это происходило вчера… Но особенно сильно врезались в мою память два дня. О них-то я тебе и расскажу.

… Это было 6 мая 1916 года… День мучеников… Выйдя утром на улицу, я заметил, что люди тревожно перешептываются и говорят о чем-то непонятном для меня:

— Повесят всех…

— Через час…

— Около крепости построили виселицы. Я видел…

Какой-то человек, похожий на школьного учителя, воскликнул: «Горе угнетателям!» — и скрылся в узком переулке.

Я вместе со всеми пошел на площадь. Тогда я еще не знал, что такое «виселица»…

Площадь была полна народу. Люди стояли в полной тишине, почти затаив дыхание. Я проскользнул в первые ряды и увидел деревянные сооружения, похожие на праздничные качели, окруженные плотным кольцом солдат. С перекладин свешивались веревки с петлями на концах. Солдаты начали накидывать петли на шеи стоящих под перекладинами людей с кусками белой материи на груди. Их было человек двадцать, может быть, даже и больше. Многие из них кричали и размахивали руками. До меня долетело лишь несколько слов, и эти слова до сих пор звучат в ушах: «Независимость… Свобода… Арабы… Тирания… Долой!..»

Вдруг мы услышали стук копыт, вокруг меня зашептали: «Джемаль-паша… Джемаль-паша…»[12]. Я увидел этого кровопийцу с густой черной бородой и свирепым лицом. Он гарцевал на своем коне около виселиц и что-то кричал резким голосом.

Вдруг поднялся приглушенный ропот, все взоры, полные ужаса, обратились в сторону виселиц. Я тоже посмотрел туда… Повешенные корчились, изгибались и кружились, кружились на одном месте…

У меня потемнело в глазах, и я едва не упал. Охваченный страхом, я бросился назад и, пробравшись через толпу, побрел прочь. Недалеко от площади я встретил человека, который кричал: «Долой тиранию! Да здравствуют арабы! Да здравствует независимость!» Из-за угла выскочили три турецких солдата и стали избивать его прикладами винтовок. Потом они куда-то поволокли его…

Абу-Адиль остановился, прикрыл глаза и задумался.

— Ну, а второй день? Ты ведь хотел рассказать мне о двух днях…

— Да, да… Второй день… Помню, я был тогда очень болен и не ходил на работу. Мы остались даже без нашей лепешки. Есть было нечего.

На второй день моей болезни мать пошла на базар и принесла две редиски и несколько косточек мушмулы. Я чувствовал себя очень плохо и едва сознавал, что происходит вокруг. Но я помню, как ее окружили плачущие дети, как мой маленький братишка схватил редиску и жадно съел ее, а сестра протянула руку за косточкой мушмулы, положила ее в рот, пожевала немного и, потихоньку от матери, выплюнула…

На следующее утро, открыв глаза, я узнал, что матери нет дома. Сестра тихо сказала:

— Мама ушла… У нас ничего нет… Она очень больна.

— А дети где? — спросил я.

— На дворе… плачут…

Спустя некоторое время я увидел через открытую дверь, как во двор медленно вошла мать, бледная, как привидение. Сделав несколько шагов, она упала, затем приподнялась и поползла к дому. Глаза ее ввалились, лицо заострилось. Перебравшись через порог, она, делая отчаянные усилия, подползла к моей постели. Я напряг все силы и попытался встать, но, едва приподнявшись, опять свалился. Мать в страхе с неожиданной быстротой приблизилась ко мне и обхватила меня за шею своей жесткой, как дерево, рукой…

В этот день она умерла. А еще через неделю умерла моя младшая сестра.

Сгорбленный, как старик, я вернулся на работу…

Эти два дня я запомнил на всю жизнь. Они живут в моем сердце вместе с лютой ненавистью к голоду и войне!..

Я никогда не думал, друзья, что из-за пяти маленьких круглых медных курушей могут произойти события, о которых я собираюсь вам рассказать…

В тот памятный вечер уже начала сгущаться темнота и лил дождь. Я сидел в лавке и дрожал от холода. Мимо окон пробегали закоченевшие, скрюченные, как обезьяны, люди, одетые в грязные лохмотья. В тот вечер… Но, простите, я описываю погоду, а до сих пор не представил вам самого себя. Дело в том, что я, как вы знаете, очень скромен.

Я бедный юноша, полуинтеллигент-неудачник, и я… скуп. Скупостью, конечно, гордиться нечего, и, чтобы быть откровенным до конца, скажу: всякий раз, когда мне надо расплатиться с кем-нибудь, опуская руку в карман даже за мелкой монетой, я чувствую глубокую печаль и большую душевную борьбу. Это происходит не потому, что у меня есть какие-то особые черты характера, как стараются доказать некоторые, а потому, что слишком много страданий приходится мне испытывать, добывая каждый куруш. Я далеко не герой. Миллионы людей переживают такие же чувства, так же борются и так же страдают.