Но Мустафа не отвечал. Он умолк навеки. Там, где несколько мгновений назад беспечно играл ребенок, текла кровь.

Мать Мустафы закричала: «Мальчик мой, они убили тебя!» Затем, повернувшись к крестьянам, приблизившимся к ней, она сказала: «Англичане убили моего сына». «Они убили твоего сына, о отец Мустафы!» — продолжала она, обращаясь к мужу. Слез не было. Она была в состоянии оцепенения. Потом хлынут слезы и успокоят возбужденные нервы… А сейчас стонало ее сердце — сердце матери.

Отец Мустафы не произнес ни слова. Он бросился бежать к солдатам, за ним кинулись все остальные жители деревни — мужчины и женщины. Они даже не остановились, чтобы оплакать ребенка, который бывало своим детским смехом скрашивал их тяжелые и безрадостные дни. Мальчугана все любили. Его улыбка приносила покой в их измученные сердца.

Крестьяне называли его Мустафой Камилем[9]. Каждый из них видел в нем надежду, которую не смог осуществить для себя. Но он был мертв. Его убили солдаты, охотившиеся за голубями… Теперь они стояли в отдалении и смеялись. Один из них даже сказал: «Пять голубей…» Другой поправил его: «Нет, четыре голубя и один младенец». А третий солдат заключил: «Нет, нет, я выиграл пари… младенец и пять голубей». Затем, смеясь, они решили узнать, кто же из них выиграл пари. Развязно приближаясь к месту происшествия, солдаты увидели толпу крестьян, бежавших по направлению к ним… Лица крестьян были возбуждены. Ни у кого из них не было в руках ни мотыги, ни палки.

Солдаты поняли, что крестьяне хотят отомстить за убийство ребенка, и открыли огонь.

Несмотря на понесенные жертвы, крестьяне наступали. И когда, наконец, они сблизились с солдатами, началась рукопашная схватка. Крестьяне, вцепившись в одного из солдат, вырвали из его рук винтовку и повалили его на землю. Вскоре упал и второй солдат. Его винтовка также оказалась в руках крестьян. Через несколько мгновений и трое остальных солдат лежали на земле.

Кровь крестьян смешалась с кровью солдат. Распростертые обезображенные и бездыханные люди разделили одну и ту же участь.

На следующий день никто не решился потребовать от провинциальной администрации Гизы уничтожения этой деревни. Англичане не посмели повторить «деншавайские» зверства. И они отступили… Вот после чего английское командование издало приказ, запрещавший солдатам охотиться на голубей и приближаться к египетским деревням.

После того как жители деревни похоронили свои жертвы, они с еще большей нежностью стали ласкать детей. Ведь в блеске детских глаз светился огонь нового, завтрашнего дня. А над деревней опять кружились голуби, светлые, как надежда, бодрые и сильные, как битва, прекрасные, как мир.

Их было пятеро: семнадцатилетний парень из Ливана, двое парней лет по двадцати пяти из Думы, сорокалетний мужчина из Хаурана, и Шаалан, которому едва минуло двадцать лет, хотя на вид ему можно было дать все тридцать.

Никто не знал, откуда он пришел в деревню. Как-то утром, направляясь на работу в поле, ливанец Джорджес спросил его: «Откуда ты пришел, юноша?» Шаалан бросил на него быстрый взгляд и, продолжая свой путь, тихо ответил: «Из обширной страны трудящихся…»

В темный июльский вечер 1915 года эти пятеро крестьян лежали, с трудом втиснувшись в узкое стойло. Их «жилье» примыкало к большому хлеву, где спокойно спали три коровы. Коров охраняли две собаки, которые лаяли всю ночь напролет, соперничая в этом искусстве с размещенными в разных углах крестьянских садов другими псами. Хлев, где стояли коровы, был надежно защищен от нежелательных посетителей крепкой деревянной дверью.

Вход в стойло, в котором находились Шаалан и его товарищи, совсем не закрывался, и ничто не спасало отдыхающих батраков от «дружественных визитов» многочисленных собак.

Что и говорить — неприятны были эти неожиданные набеги! Но еще труднее было переносить посещения Зейн-эд-Дин-эфенди, сына хозяина, «Ибн-уль-Мадариса»[10] как обычно называли его между собой крестьяне.

В этот вечер Зейн-эд-Дин-эфенди, как обычно, вошел сначала в большой хлев. Подойдя к одной из коров, он довольным взглядом осмотрел ее живот и заговорил с ней, нежно поглаживая ее ладонью по спине, словно лаская свою возлюбленную:

— Мы ждем от тебя теленочка, дорогая!

Затем Зейн-эд-Дин-эфенди направился в стойло к батракам.

Когда он вошел туда, в нос ему ударил тяжелый запах человеческого пота.

Выхоленное лицо Зейн-эд-Дин-эфенди исказилось брезгливой и злобной гримасой.

Крестьяне приветствовали его, поднявшись. Сердца их учащенно бились, головы были опущены.

Но Зейн-эд-Дин не собирался отвечать на приветствие. Он молча стоял, переводя полный жгучей ненависти взгляд с одного батрака на другого. Наконец рот его раскрылся, но только для того, чтобы произнести обычное ругательство, которое крестьяне и батраки привыкли слышать из уст беков, их сыновей и прислужников:

— Будьте прокляты! Порода презренных…

С этими словами Зейн-эд-Дин-эфенди удалился…

В темноте июльской ночи по берегу небольшого игривого ручейка, осторожно осматриваясь, шел человек. Проходя между ореховыми деревьями, он машинально протянул к одному из них руку, сорвал листок, помял его в пальцах… Охранявшие сад собаки, почуяв человека, подняли ожесточенный лай. Но как только он подошел ближе, лай сменился тихим, слабым повизгиванием — собаки узнали пришельца.

Батраки тихо беседовали, когда в их жилище появилась, закрыв собою вход, высокая мужская фигура. Человек остановился, рассматривая пять изможденных лиц, на которые падал слабый свет небольшой коптилки. Крестьяне замерли. Их охватила тревога. Они узнали пришельца, кто-то негромко воскликнул:

— Абу Дияб?!

Потом один из них глубоко вздохнул и еще раз произнес с радостью в голосе:

— Дядя! Абу Дияб!

— Тише!.. Замолчи… Какой я тебе дядя!

Абу Дияб вошел. Крестьяне быстро освободили ему место и, расположившись на корточках у порога, внимательно всматривались в лицо гостя.

Абу Дияб из деревни Айн Салим впервые пришел в поместье Абд-уль-Халим-бека, находящееся на окраине Гуты, шесть лет назад, чтобы работать у бека как мураби[11]. Он сразу же горячо принялся за работу. Его усердие и преданность всегда отмечались беком.

Абу Дияб мечтал накопить денег, вернуться в свою родную деревню, купить небольшой участок и вместе с женой, сыном и младшим братом обрабатывать собственный клочок земли. И всякий раз, когда начинался новый сезон, Абу Дияб просил бека не выдавать ему деньги, а хранить их у себя до тех пор, пока они ему не потребуются. И бек благосклонно оказывал эту услугу своему образцовому арендатору.

Так продолжалось четыре года. Абу Дияб не брал за свой труд ничего, чтобы потом получить все сразу.

В конце четвертого года Абу Дияб пришел к беку и попросил выдать хранившиеся у него деньги. Но бек отказался вернуть их. Несмотря на вежливые, хотя и настойчивые просьбы ошеломленного арендатора, бек оставался непреклонен.

Прошло три недели. Абу Дияб испробовал все, чтобы получить свои заработанные тяжелым трудом деньги. Он пытался воздействовать на совесть Абд-уль-Халим-бека, но убедился, что у того все чувства мертвы. Много раз он напоминал беку о загробной жизни и дне страшного суда, но всегда получал один и тот же ответ:

— Заткнись! Что ты понимаешь в религии!

— Я, конечно, не так образован, как ты, о бек, — спокойно и с достоинством возразил Абу Дияб, — но и я знаю, что присвоение чужих денег религия считает грехом…