День проходил легче, но когда наступала ночь, когда в спальне умирал последний детский шум, когда сотня однообразно подстриженных голов сковывалась безмятежным сном, Жоржика охватывало чувство горького одиночества. Все впечатления дня испарялись как туман над рекой. Неудержимыми ручьями текли слезы на казенную жесткую подушку, с беспощадной ясностью воскрешая перед глазами картины далекого родного дома…
Съехались старички, кадеты пробывшие в корпусе год, а второгодники, за хорошие успехи в науках — два, и жизнь 3-й роты вступила в фазу короткого, но бешеного по темпу, периода «товарообмена», или первого знакомства с глупыми неопытными новичками. Пользуясь простодушием и доверием новичков, старички искусным обманом выменивали у них перочинные ножи, цепочки, перья, записные книжки, бабушкины пироги и сласти.
Радостные новички становились обладателями пузырьков с жидкостью, которая в руках старичка окрашивала белую бумагу в красный цвет, а в руках новичка оказывалась простой водой, перочинных ножей, распадавшихся при первом употреблении на составные части, фонариков быстро отказывающихся гореть… Обманутые новички робко вступали в бесплодные переговоры со старичками и, стараясь вернуть потерянные вещи, жаловались воспитателю, ротному командиру, дядькам. Для них наступал период детского самосуда. Ябедничество, в какой бы форме оно не выражалось, считалось, так же как воровство, тягчайшим преступлением, с которым прежде всего боролись сами кадеты и боролись жестокими мерами. Улучали минуту, накрывали виновного шинелью и попросту избивали. Никакие требования воспитателей, ротного командира и даже директора корпуса о сознании виновных результатов не давали. Наказывался весь 2-й класс и легко переносил суровое наказание, считая, что с вором или предателем можно и нужно бороться только суровыми мерами.
Жизнь новичков помимо непривычной казенной обстановки каждый день, час, минуту была под контролем старичков, считавших себя какой-то высшей кастой. Они направляли жизнь испуганных детских натур по определенному руслу, скрытому от администрации, они, может быть порою не совсем разумными и жестокими мерами, выковывали какую то своеобразную этику, свои нравы, вкореняли кадетские традтгции, и свой собственный мальчишеский мир порою оказывался сильнее распоряжений администрации. Испуганные новички, естественно, старались найти друзей в своей обиженной среде.
Жоржик в раздумии стоял в простенке двух окон. К нему застенчиво подошел одноклассник, Коля Упорников. блондин с голубыми, грустными глазами.
— Давай дружить, у меня папа полковник… он на войне… он храбрый…
— А ты любишь лес? — спросил Жоржик.
— Люблю… там разбойники… я не боюсь… я казак…
Новые друзья пожали друг другу руки, когда услышали сзади нерешительный голос Володи Лисичкина, маленького щуплого одноклассника:
— Я тоже хочу дружить, у меня папа тоже полковник…
Новые друзья недоверчиво смотрели на худенького Володю, но после небольшого раздумия приняли его, однако забраковали четвертого Колю Евсюкова и лишь только потому, что он был сыном командира роты. Впоследствии, когда Коля вместе с ними травил собственного отца и кричал ему вслед — «тюк… тюк… тюк», они его приняли.
Очень скоро, через месяц классных занятий, новички разделились на более крупные группы. Способные, которым легко давались все науки, потянулись к способным, лентяи к лентяям, зубрилы к зубрилам. Постепенно привыкли к казенной жизни, к шестичасовому подъему, звуку трубы, треску барабана, к кадетской котлете, к кружке чаю, к французской однообразной булке. Заманчивой сладостью манил первый отпускной день. Полковник Гусев взял Жоржика к себе в отпуск.
Первое, что произвело впечатление на Жоржика в ротном зале, был большой образ Святого Великомученика и Победоносца Георгия на вздыбленной серой лошади, разящего копьем змия. Внизу образа церковно-славянской прописью большими золотыми буквами был написан тропарь. Жоржик был религиозным мальчиком. Может быть не глубокую, но чистую, детскую веру воспитали в нем: мама, дед, бабушка, да старушка няня Неклюдовна, водившая его по разным церквам Саратова и Москвы.
Жоржик, по причине незнания им церковно-славянской азбуки, мучился тем, что не мог прочесть и понять смысла написанного тропаря.
Как то после одного из уроков Закона Божия он в ротном зале догнал уходящего отца дьякона.
— Отец дьякон!.. Можно мне вас спросить?.. Я не понимаю, что написано под ротным образом, — застенчиво, краснея спросил Жоржик.
Отец дьякон обнял худенькие плечи еще мало знакомого ему кадета, и они подошли к образу. Любопытная детвора обступила их. Опершись на массивную дубовую ограду, отец дьякон в простых и ясных словах объяснил ребенку смысл тропаря, почему воин Георгий был причислен к лику святых, и почему высшей наградой за храбрость является георгиевский крест.
Жоржик внимательно слушал каждое слово, глядя то в лучистые глаза победоносца Георгия, то в ласковые, теплые глаза отца дьякона, который в черной длинной рясе представлялся ему тоже святым, только без лошади.
— А как тебя зовут? — гладя кадета по голове спросил отец дьякон.
— Жоржик… Жоржик Брагин…
— Георгий?.. Так помимо всего это твой Ангел хранитель… Твой небесный покровитель… А ты знаешь его жизнь?
— Нет, — застенчиво пробормотал Жоржик.
— Ну хорошо, я как нибудь тебе расскажу… сейчас времени нет, — закончил отец дьякон, на прощание ласково прижимая к себе Жоржика.
С каждым следующим днем маленький Жоржик все больше и больше влюблялся в своего небесного покровителя. Он уже наизусть знал тропарь, и за утренней и вечерней молитвами в сиплом и неуверенном хоре кадет, его голос выделялся, как колокольчик. Он ежедневно навещал образ. Особенно любил навещать вечером, когда перед сном утихало жужжание двухсотголового пчельника, когда полумрак контрольных ламп тускло освещал ротный зал, а перед образом спокойным синим огнем теплилась одинокая лампада. Он восторженно впивался глазами в кроткий и вместе с тем волевой лик Георгия, в горящие нервным блеском глаза, в меткий взлет копья, в красную на отлете мантию, в тяжелый шлем, но больше и дольше всего его глаза останавливались на вздыбленной лошади. В своем детском уме он уже твердо решил, что по окончании корпуса, он обязательно выйдет в кавалерию, и что у него будет такая же лошадь, как у Георгия Победоносца.
Отец дьякон очевидно просто забыл данное им обещание, а Жоржик, по скромности, стеснялся напомнить о нем, и так текли дни и недели, однако скоро представился счастливый случай. Воспитатель Жоржика, полковник Димитрий Васильевич Гусев, в день Дмитрия Солунского. который в этом году упал на воскресение, праздновал день своего Ангела. В просторной столовой после молебна, отслуженного настоятелем корпусной церкви, в сослужении с отцом дьяконом, все сели за именинный стол, уставленный закусками и пышущими жаром пирогами Могучий батюшка ел много и сочно, пил мало и то только красное церковное вино. За столом было патриархально весело. Батюшка, отличный рассказчик, картинно передавал немногочисленным слушателям эпизоды и курьезы, с которыми ему пришлось встретиться при обращении в православие северных народностей, где он, одно время, был миссионером.
Стих легкий смех после очередного рассказа… Батюшка мясистой рукой поднял снизу пушистую бороду, опустил в нее лицо, закрыл глаза, словно собирал в памяти мысли для нового рассказа, как вдруг воздух прорезал нерешительный, но звонкий голос Жоржика:
— Батюшка, расскажите про жизнь Георгия Победоносца.
Батюшка от неожиданности отпустил бороду, глазами отыскал потонувшего на стуле кадета, и ласково глядя на него поверх очков, спросил:
— А тебе зачем?
— Он Георгий… Я давно обещал рассказать ему, да забыл, — виновато произнес чуть чуть охмелевший отец дьякон.
— Похвально, отче Георгие… пойдем в твою комнату… Я расскажу тебе, — сказал батюшка, вытирая салфеткой сочные губы, и подымая из за стола могучее тело.
