Первый момент Брагин от волнения не совсем осознал ответ Маши. Он ждал, что Маша что-то возразит ему. Он желал этих возражений, он ждал их, видел в них единственную возможность перехода к той форме их отношений, в которой он не терял ее, как друга.

— Уходите, — не подымая головы, повелительно повторила Маша.

Брагин молча направился в переднюю. С тяжелым чувством, опустошенный, разбитый, он спускался по хорошо знакомой ему лестнице. Волны звуков безысходной, умирающей мелодии становились все глуше и глуше, но как только он вышел на улицу, через открытую дверь балкона в его мозг снова ударили насыщенные мраком безысходности заключительные аккорды прелюда. Он старался уйти от них, но они снова догоняли его. Он прибавил шагу и неожиданно столкнулся с преподавателем Александром Александровичем Мирандовым.

— Здравствуйте, Брагин… Я слышал, что вы ранены, приехали… Подождите… подождите… Какая музыка… Слышите?.. Прелюд Рахманинова… сколько неутешных слез… горя… безнадежности… мрака…

— Простите, Александр Александрович, я тороплюсь, — неучтиво проговорил Брагин и быстро стал удаляться от недоумевающего и восхищенного музыкой преподавателя. Он шел быстро и скоро свернул в темноту безлюдной Дворцовой улицы. Путались мысли, и с каждым шагом им все больше и больше овладевало чувство жалости к Маше. Чей-то невидимый голос настойчиво твердил — «вернись». Из ярко освещенного губернаторского дома послышались звуки рояля и, словно испугавшись их, Брагин круто повернул и направился на Венец. В саду было безлюдно — темно… ночь и деревья… Брагин опустился на скамейку. Внизу шелестом молодых листьев тихо шептались яблони. Брагин напряженно вслушивался в их говор и силился вспомнить имя сторожа, сравнившего Машу с яблоней…

— Димитрий?.. нет…

— Дорофей?.. нет…

— Давыд?.. не?…

Он поднял голову. Редкие заволжские огоньки яркими звездами земли смотрели на него.

— Михеич! — вслух сказал он.

— Михеич! — повторили яблони.

Смутная безотчетная радость охватила Брагина, теплом разлилась по всему телу… на душе стало ясно…

«Завтра к Михеичу», — подумал он. К хорошему, чистому Михеичу… Он любит Волгу… все знает… поймет его… успокоит…

Брагин провел длинную скверную ночь. Моментами казалось, что мрак ее останется на всю долгую жизнь и никогда не рассеется. Часы утомительной безсонницы рождали: хоровод мыслей, воспоминаний, угрызений совести и чувство какой-то смутной неправоты и виновности перед Машей. Он комкал подушку, ворочался с одного бока на другой и возненавидел большие стенные часы, бесстрастно отбивающие секунды и хриплым боем возвещающие ушедшие навсегда получасы и часы жизни. Он томительно ждал рассвета, нового дня, долженствующего поглотить мрак ночи, указать путь, кому отдать тяжесть своих сомнений, и позже, когда чуть заалел восток, в серо-синих тенях комнаты все чаще и чаще вставали образы мамы и Михеича. Он написал маме длинное письмо, спрашивал, как поступить дальше, и с каждой строчкой как бы освобождался от охватившей его душу тяжести.

«Поеду к Михеичу», — подумал Брагин. С ним так легко и просто. Он все знает… он поймет.

Вспомнив давнишние слова Зимина, что Михеич днем спит, а ночью ловит рыбу, он промучился день и в 5 часов вечера вышел из дома искать у Михеича правду жизни. На Дворцовой, где была лучшая биржа извозчиков, где парные с пристяжной экипажи горели блеском начищенного лака, он остановился. Брагин решил ехать в Поливну на извозчике, а там на рыбачьей лодке переправиться к Михеичу. Возницы плотным кольцом обступили его, каждый предлагая свои услуги.

— А вы, ваше сиятельство, доверьтесь Леонтию… Кто в Симбирске не знает Леонтия Кочнева? Эх, и прокачу на резвых, — с веселой улыбкой закончил упитанный возница в чистой голубой рубахе, поверх которой был одет темно-синего бархата казакин без рукавов.

— Да у него лошади опоенные, господин офицер… право слово, опоенные, — с пьяным задором выкрикнул щуплый извозчик с испитым лицом и огромным сизым носом.

— Чего брешешь… Сам ты опоенный, — зло огрызнулся Леонтий, подскочив к своему экипажу, запряженному парой рослых, рыжих коней.

— Хорошо, Леонтий… В Поливну, там подождать час, полтора и обратно…

— Не извольте стесняться, доставим по первому разряду, — радостно ответил Леонтий, легко вспрыгнув на козлы. Истомленные солнцем, лошади встрепенулись, навострили уши. Брагин опустился в нагретый солнцем экипаж, мягко загремевший резиновыми шинами по булыжникам

Дворцовой улицы. Через квартал лошади почувствовали асфальт главной улицы. Леонтий строже натянул вожжи, коренник задрал голову, расправил бока и вложился в размашистую рысь. Обдало запахом конского пота. Равномерное цоканье подков все учащалось, пристяжная неохотно перешла на галоп.

— Лошадь, прекрати! — послышался резкий окрик Леонтия и экипаж на полном ходу пронесся мимо неожиданно вывернувшегося из-за угла извозчика, на исхудалой и измученной, как он сам, лошади. Брагин улыбнулся. Ему понравился окрик Леонтия — «лошадь, прекрати».

Брагин с любопытством разглядывал мелькающие знакомые дома, зеленые пролеты поперечных улиц, за семь лет так много раз исхоженных. Все дышало чем-то близким, родным и рождало в мыслях отжившую свою прелесть, цепь воспоминаний. Промелькнули убогие постройки пригорода, и экипаж, оставляя позади клубы пыли, побежал по мягкой дороге между огородов. Они горели различными оттенками зелени, развертывая перед глазами замысловатый ковер. Кони легко вынесли экипаж на пологий бугор и, спугнув стаю перепелок, резко понеслись по зеленому морю озимых пашень, за которыми заманчивой прохладой чернел мелкий березняк Поливны. Через полчаса экипаж утонул в сочной зелени березы, клена, ольхи и ленивого молодого дубка. Взмыленные кони фыркали раздутыми ноздрями. Оставив Леонтия, Брагин направился к крутой уступчатой тропинке, спускающейся к Волге. Местами тропинка суживалась, и деревья плели зеленую арку, сквозь листву которой сверху голубело небо, а снизу серебрились спокойные воды Волги. Вечер был безветренный… В лесу стояла дремлющая тишина… Брагин упивался торжественным покоем леса, а трепетные мысли неслись за Волгу, к Михеичу. Он плотно прижал к себе банку с трубочным табаком, которую вез ему, и ясно представил его себе жилистого, седого, с путаной бородой, с кривой ногой, с бесхитростными, ясными как у детей, глазами. На берегу он нанял рыбачью лодку. Рыбак в синей рубахе, в серогрязных портах, сдвинул в воду небольшую вертлявую лодку, загорелой рукой обтер корму и сел на весла.

— Пожалуйте, барин, — хриплым голосом сказал он. Лодка быстро стала удаляться от берега.

— А что, барин, скоро войне конец? — спросил рыбак.

— Когда победим, тогда и конец, — неохотно ответил Брагин, не отрывая взора от противоположного берега, где в прибрежной зелени неясными контурами чернела сторожка Михеича.

— А то не победим… Герман хоть и умен, да ум-то у него дурак… На кого сунулся?.. Да вся его Германия почитай одна наша Симбирская губерния без Ардатовского уезда… А по мне надавить на него всей силушкой, ну и войне конец… Солдатиков по домам распустить, а то на полях одни бабы работают… Ну куда им управиться, одно слово дырявая команда…

Брагин не хотел отвечать не в меру разговорчивому лодочнику. Мыслями его полностью овладел Михеич, такой честный, такой русский. Вон он ходит по берегу… Ну да, конечно, он… прихрамывает… нагнулся… Наверно сеть промывает… Улыбка радости непроизвольно скользнула по губам Брагина.

…Лодка врезалась в мокрый песок.

Брагин выпрыгнул на влажный песок отмели.

— Никита, здравствуй! — радостно воскликнул Брагин.

Никита, лениво снимая помятый картуз, с удивлением смотрел на незнакомого офицера.

— Не узнаешь?.. Ну, конечно, я тогда был маленьким, мне было всего 13 лет… А где Михеич?

— Михеич помер, — безразлично ответил Никита.

— Как умер?

— Год как помер… Подле Волги заказал схоронить… вон и могила…