Большой, сколоченный из досок, престол и жертвенник, покрывались белыми покрывалами и украшались зеленью и цветами шиповника, колокольчиков, анютиных глазок и полевых васильков. На аналое слева, утопая в цветах, лежала икона Рождества Пресвятой Богородицы — небесной покровительницы корпуса. Склоненная береза своими чистыми листьями чуть касалась драгоценных камней иконы и нежным колыханием словно отгоняла летний зной от лика Пречистой. Это была маленькая бедно убранная детской верой церковка, в которой незримо присутствовал Господь, к милостям Которого стекались дачники в праздничных белых одеждах, а с берега Волги, почерневшие от солнца рыбаки, в кумачевых рубахах и заплатанных штанах. Это был храм, угодный Христу, храм чистой молитвы богатого и нищего, березы и клена, василька и шиповника, случайно прилетевшей птицы. Сразу после литургии все: воспитатель, батюшка, отец дьякон, эконом и кадеты садились за общий воскресный завтрак, вкусный, уютный и семейный.

Каждый приезд в лагерь о. Михаила и о. Алексея вносил в жизнь лагеря незримое тепло, стирающие грани казенной жизни и вносящее в нее начала семейности. Батюшка, страстный охотник за карасями, часто задерживался в лагере и на понедельник, чтобы ранним утром, как он сам говорил, «побаловаться карасями». Жоржик и Коля Джавров упросили батюшку взять их с собой на рыбалку.

— Карась рыба серьезная, не любит шалунов… не будете шалить — возьму…

— Не будем, отец Михаил, — в два радостных голоса ответили кадеты.

— Ну хорошо, я вас сам разбужу… В четыре утра отплывем… Удочки вам приготовлю…

— А черви?

— Черви есть, из города привез… городские вкуснее для карася…

Весь вечер отец Михаил возился с своими удочками, поверял крючки, грузила, переставлял поплавки, смачивал студеной водой привезенных им червей. В 3. 30 утра, осторожно ступая по спящему бараку, он разбудил юных рыбаков.

Солнце еще не проснулось… кругом было серо темно, когда рыбаки достигли берега Волги. От воды тянуло утренней прохладой. Коля и Жоржик ежились на корме. Лодка шла подле берега, прибрежная трава поникла от тяжелой росы, с кустов ивняка скатывались редкие крупные слезки. Маленькие рыболовы молчали, отец Михаил греб осторожно и говорил шопотом.

— Рыба любит тишину… особливо карась, — пояснил о. Михаил, свернув в тихую заводь. Весла зашуршали о живую изгородь осоки. Вдали в разных местах возвышались бархатные банники камыша. Заводь дышала паром молочного тумана, в редких разрывах которого сталью блестела спокойная вода. Лодка пересекла поле водяных лилий и остановилась. Густая трава обняла ее.

— Отче Георгие, осторожно спусти с кормы груз, — шопотом сказал о. Михаил.

Стая крякв, испуганная непривычным шумом, выплыла из зеленой чащи, взмахнула крыльями и исчезла в тумане.

Алел восток… быстро светлело небо, уходил туман, гладь воды заиграла кружками проснувшейся рыбы… Отец Михаил насадил червей на крючки удочек, забросил одну для Жоржика, другую для Коли, и устроившись на носу лодки, закинул три своих удочки. Спокойная гладь воды в разных местах украсилась бело-красными поплавками.

— Следите за поплавком, как зашевелится, насторожитесь… значит пришел полакомиться червячком… Карась рыба хитрая… долго будет играть, обсасывать червя, а как поведет, поплавок потопит, подсекайте его… Поняли?

— Поняли, батюшка, — придушенным шопотом ответили друзья.

Дальнейшее частое вытягивание и забрасывание удочек показало, что из наставлений батюшки юные рыбаки ничего не поняли и до конца рыбалки остались без почина. Отец Михаил очень скоро поймал, или, как он говорил, «добыл» двух небольших карасей и снова закинул свои удочки.

Коля и Жоржик уже давно свернули свои удочки и впились глазами в вздрагивающие поплавки батюшкиных. Поплавок средней удочки много раз погружался в воду и снова выскакивал на поверхность. Батюшка встал во весь рост и что-то шептал словно уговаривал карася зацепиться за крючек… Вдруг резким движением он рванул удилище в сторону и вверх. В воздухе серебром сверкнул большой пузатый карась, сильно вильнул хвостом и шлепнулся в воду…

— У, своенравный какой… Все равно не уйдешь… быть тебе сегодня в сметане на сковородке… Меня не перехитришь…

Жоржик и Коля тихо шептались между собой и решили — «куда карасю с его карасиными мозгами перехитрить нашего батюшку».

Через несколько минут батюшка добыл еще двух карасей, и под конец в лодку шлепнулся огромный матерый карась, которого батюшке так хотелось видеть в сметане на сковородке.

С раннего детства Жоржик как-то безотчетно любил природу, бессознательно восхищался ее красками, ее многогранным ликом, который поэты воспевают в своих стихах, писатели в прозе, а художники отображают на своих полотнах. Первые три дня в лагере, три дня привольной жизни одурманили его. Он часами смотрел на заволжские зеленые просторы заливных лугов, серебряную ленту Волги, на голубой беспредельный небосклон, багровый закат с золочеными кудрями сизых облаков, матово-розовый рассвет, постепенно окрашивающий воду реки в темно-фиолетовый, сиреневый и в блекло-розовый цвет. Здесь в лагере Жоржик впервые познал сладость первой любви. Он полюбил лес Поливны, полюбил с первого взгляда, как только вступил в зеленую сегку его беспредельного шатра. Молчаливый лес околдовал его свой загадочностью. По ночам ему снились его заросли, шопот листьев, зеленые просветы, узкие, овеянные безотчетным страхом тропинки, ведущие в глубину к незримому журчащему ручью, а утром он торопливо доедал свой завтрак, чтобы незамеченным уйти скорее в лес. Лес величаво молчал, залитый холодным утренним солнцем, напоенный смешанным ароматом земли, трав, цветов и листьев. Боясь нарушить тишину еще не проснувшегося леса, Жоржик осторожно ступал по ковру сочного зеленого моха, на который сквозь листву деревьев падали причудливые блики солнца, окрашивающие его то в серебро, то в блеклую зелень, то в нежную просинь, усыпанную мелкими алмазами росы. Какая загадочная красота покоя, думал он, продвигаясь дальше в сторону манящей розовой прогалины шиповника. Пряный сладковатый аромат цветов как наркоз туманил голову. Вправо, на опушке зеленого подлеска приютилась семья синих колокольчиков. Они повернули свои нежные головки к лучам восходящего солнца и жадно пили тепло жизни… Их синева на фоне блеклой зелени притягивала его. Он сделал несколько шагов в их сторону и пораженный остановился. Их головки, будто по команде, повернулись к нему и в своем колыхании зашептались между собой… Наверно испугались меня, подумал Жоржик, и не желая нарушать их покой, он круто повернул и стал углубляться в чащу леса, в прохладную тень густой заросли, где царила торжественная тишина. На него пахнуло горьковатой сыростью отживших листьев. Грустные пысли, однако, не надолго овладели его разумом…. У ствола огромного дерева он увидел плеяду сочных, словно покрытых зеленым лаком, листьев, а за ними, будто прячась от него, притаились маленькие, словно восковые, цветы майского ландыша. Маленький красноголовый дятел, прилепившись к стволу дерева, усиленно и часто работал длинным клювом. Насмешливо посмотрев на Жоржика черным глазком, и убедившись, что он не посягает на цветы, дятел легко развернул узор бело-черных крыльев и, искусно лавируя между ветвями деревьев, скрылся в чащу.

«Почему я не дятел?» — подумал Жоржик, грустным взглядом следя за легким полетом птицы.

«Почему у меня нет крыльев? Я бы каждый день облетал весь лес… Взлетал бы на его мохнатые верхушки и оттуда пел бы ему „песнь любви“»…

Жоржик замечтался, заслушался чириканием разноцветных птиц и опоздал к обеду. В лагере была тревога… Дядьку Щербакова послали на поиски на берег Волги, Зимин бесплодно блуждал и аукал по лесу…

— Где ты был? — подходя, строго спросил подполковник Соловьев.

— В лесу, — тихо ответил Жоржик,

— Что ты там долго делал?

— Смотрел на деревья… на дятла…

— Сам ты дятел, — гневно сказал Владимир Федорович, и вынув из кармана большие серебряные часы, добавил: — Ты опоздал на полтора часа… Иди в кухню и попроси эконома накормить тебя… Дятел!