Мама встала, руками взяла голову сына и, близко смотря ему в глаза, с любовью сказала:

— Хороший ты у меня… Старайся всю жизнь остаться таким… Поезжай в Симбирск, повидай Машу и честно скажи ей все.

После беседы с мамой Брагин чувствовал как будто он побывал на исповеди. На душе стало как-то чисто и ясно, и сам он стал какой-то легкий и понятный самому себе. Его уже давно тяготили отношения к нему Маши. Они уже не виделись пять лет, если не считать ее внезапного приезда в Москву проститься с ним, когда он ехал на фронт, но по ее письмам он ясно чувствовал, что она осталась и хочет остаться все той же Машей, которую он случайно встретил на катке, ради которой убегал из корпуса, ревновал к уланскому корнету, гулял под яблоней. Ему было безконечно жаль Машу за незаслуженное постоянство к нему, за чистоту и верность этого постоянства, и в своих умышленно редких письмах он, сам не сознавая того, снова давал ей чуть ощутимые, построенные на жалости, новые надежды. Как хорошо сказала мама — «Жизнь двух людей держится законом обоюдности», — подумал он и вслух закончил:

— Нет обоюдности, и нет жизни…

Он ответил Маше преувеличенно теплым письмом, поблагодарил за приглашение, написал, что будет рад ее видеть, но что свой короткий отпуск уже обещал провести у полковника Гусева. На другой день Брагин в английском магазине Дукса купил для Михеича двухфунтовую банку трубочного табаку, и через три дня скорым отбыл в Симбирск.

Брагин любил ездить поездом. Ему нравился этот специфический запах вагона, отдельный мир купэ, поющий одну и ту же мелодию стук колес… Он любил смотреть через стекло широкого окна на зеленеющие пашни, голубую даль неба, перелетную птицу, мелькающие полустанки и телеграфные столбы…

Тронулся поезд, по стали рельс заскрежетали тяжелые колеса, вагон качнуло на выходной стрелке, увеличивая скорость, поезд свободно резал прозрачный весенний воздух… В полуоткрытое окно врывался теплый воздух весны. Брагин отдался своим мыслям… Смутные, отрывочные, они беспорядочно громоздились в мозгу, то возвращая его к только что оставленной маме, то переносили его в стены родного корпуса, рисовали силуэт ожидающей его Маши, неудержимо тянулись к заволжским просторам… к Михеичу. Удивительная вещь мысль, подумал Брагин. В одно мгновение она может перенести тебя на десятки, сотни, тысячи верст к лицам и местам, о которых ты думаешь. И так как последней мыслью Брагина был Михеич, ему ясно представился знакомый изгиб Волги, серебро воды, маленькая, утопающая к прибрежной зелени, рыбачья сторожка.

— Ваши билеты, господа, — издалека послышался сочный голос старшего кондуктора, и скоро в просвете полуоткрытой двери купэ показалась щуплая фигура контролера, в форменном сюртуке. Контролер как-то виновато взял из рук Брашна билет, и так же виновато спросил: — В Симбирск изволите ехать? Ранены? Простите за беспокойство…

— В Рузаевке пересадка… Не извольте беспокоиться… Я вас оповещу, — участливо проговорил упитанный кондуктор. Мысли побежали совершенно по другому направлению и сконцентрировались на том теплом, предупредительном и заботливом отношении знакомых и незнакомых людей с момента прибытия Брагина в Москву раненным. Перед глазами ясно воскресла недавняя картина. Санитарный поезд земства в клубах пара врезался в дербакадер Александровского вокзала… Толпа встречающих москвичей… На перроне в белых халатах: врачи, сестры, санитары, администрация госпиталей… Едва Брагин спустился со ступенек вагона, его обступили студенты и курсистки с опросными листами, которые здесь же передавались на регистрационно-распределительный пункт. Но что поразило Брагина — это теплота, искренность и самоотверженность их работы, работы противников самодержавия, сознательно или бессознательно включившихся в патриотический подъем страны.

Брагин отошел от регистрационного стола. К нему подошла элегантная дама и, подавая маленький букет голубых незабудок, просто сказала:

— Желудская, Нина Александровна… Разрешите на моем экипаже доставить вас в госпиталь. Вы определены в дворянский… я в нем работаю…

Брагин с радостью принял приглашение Желудской, и через минуты они сели в роскошный экипаж, запряженный сытой, холеной лошадью.

— Куда прикажете, барыня? — почтительно спросил, укутанный в вату казакина, кучер.

— По Тверской — в госпиталь, Геннадий…

— Слушаюсь…

— Теперь скажите вашу фамилию, — просто, с улыбкой, спросила Нина Александровна, повернув красивую голову в сторону Брагина.

— Простите… Брагин… Я просто был ошеломлен незаслуженным вниманием с вашей стороны, — извинительно ответил Брагин, переведя взгляд на незабудки.

— Мой любимый цветок… У вас никого нет в Москве?.. чтобы я могла…

— Как никого?.. Я коренной москвич… У меня здесь мама, сестры, очаровательная старушка бабушка, Мария Ивановна Аничкова… Я не давал телеграммы, чтобы не волновать их, ранение пустяковое…

— Вы сказали, Аничкова?

— Да…

— Совсем белая, маленькая старушка?

— Да…

— Постойте, постойте… Да ведь это же общая любимица госпиталя… Может быть мы еще застанем ее, — радостно воскликнула Нина Александровна, переведя взор на круглые часы, покоившиеся на талии кучера.

— Геннадий, поезжайте резвее… нам надо застать в госпитале Марию Ивановну… вы знаете, старушку, которую вы часто отвозите домой…

— На Георгиевский один, как не знать… барыня настоящая…

Через десять минут Брагин прижимал к себе исхудавшее тело 72-х летней бабушки. Она дрожащими костлявыми руками гладила голову любимого Жоржика и неудержимыми слезами смачивала щеки счастливого внука.

— Мария Ивановна!.. Не откажите выпить, — ласково сказал старший врач, подавая старушке мензурку с успокоительными каплями.

Брагин закрыл глаза… мысли одна за другой, постепенно оставляли его, уходили куда-то далеко, далеко, словно растворялись в темноте наступающей ночи… Брагин заснул…

Яркое весеннее солнце ласковым светом заливало переполненный вагон-ресторан… Официанты в белых накрахмаленных куртках суетливо разносили по столам: утренний кофе, завтрак, фрукты.

— Последнее место, — почтительно сказал метр-д’отель вошедшему Брагину, указывая на маленький столик в противоположном конце ресторана. У столика, полуоборотом к подошедшему Брагину, сидела элегантная дама, устремив взгляд в чистое полированное стекло большого окна.

— Вы ничего не будете иметь против? — склоняя голову спросил Брагин.

— Разумеется, нет, — ответила незнакомка, переведя на Брагина смеющиеся глаза.

— Екатерина Максимилиановна! Какими судьбами? Приятный сюрприз, — радостно воскликнул Брагин, и прочитав в глазах незнакомки удивление, добавил: — Я бывший симбирский кадет… Брагин… Вы, конечно, не можете помнить меня… Ведь мы все на один шаблон… Черный мундир, синий погон, замшевые перчатки… но мы, которые хоть раз побывали на ваших пышных балах, пожизненно помним радушную мисс Френч.

— Я очень рада, — протягивая обе руки Брагину, просто сказала мисс Френч.

— Садитесь… садитесь… Так приятно провести нудное время поезда в обществе симбирского кадета и боевого офицера.

Она перевела взгляд на черную косынку и только что смеющиеся, радостные глаза подернулись грустью участия и жалости.

Мисс Френч, английская подданная по отцу, русская по матери, участливо расспрашивала Брагина об обстоятельствах его ранения, о временных неуспехах русской армии, рассказала о настроениях столицы, из которой возвращалась в свое родовое имение — «Киндяковку».

Екатерина Максимилиановна, объездившая весь свет, была необыкновенно интересной собеседницей, а маленький ирландский акцент, при безукоризненном знании русского языка, придавал ее речи какую-то особую прелесть случайного комизма, когда она думала по английски, а выражала мысль по русски. Новые друзья отказались от обеда в душном вагон-ресторане и решили пообедать на станции Рузаевка, на всю губернию славившейся своей изысканной кухней.

Рузаевка — крупная деповская станция примерно на полпути между Москвой и Симбирском, где скрещивались три железнодорожных линии, где пассажирам, следующим из Поволжья в столицу и из центральных губерний в Поволжье, приходилось делать пересадку и зачастую ждать своих поездов три, четыре часа, а в зимние заносы и целые сутки. Предприимчивый буфетчик вокзального ресторана учел это обстоятельство и поставил кухню ресторана на такую высоту, что она славилась на всю губернию. Любители и даже не любители поесть с удовольствием проводили томительное время вынужденного ожидания в вокзальном ресторане, наслаждаясь изысканными, всегда свежими и вкусными, закусками и блюдами. Буфетчик медленно, но верно богател.