Паркетный пол был изборожден полосами, как весной каток от коньков. В воздухе пахло мастикой и детским потом. Брагин с трудом пробрался к дежурному воспитателю, подполковнику Никольскому, по прозвищу «ЧЕРЕП». Никольский радостно встретил Брагина, сразу узнал его, участливо расспрашивал о сражении, в котором он был ранен. Резкий звук трубы… Разбушевавшаяся мелюзга с взрывом последнего шума рассыпалась по классам. Вереницей потянулись знакомые и незнакомые преподаватели. Шествие замыкал отец дьякон.
— Здравствуйте, отец дьякон! — подходя сказал Брагин.
— Здравствуй, Жоржик!.. Тоже ранен?
— Пустяки… царапина…
— Ну, дай посмотреть на тебя… Молодец… Пойдем на урок… А помнишь кагор? — улыбаясь спросил отец дьякон, заглядывая в глаза Брагина.
Брагин и сейчас не выдал друга, а скользнувшая по его лицу виноватая улыбка еще раз как бы подтвердила его виновность. Они вошли в класс. Гул, сильно напоминающий жужжание роившегося пчельника, сразу стих, и сорок малышей по команде старшего кадета вытянулись в струнку. Отец дьякон принял рапорт, и детвора с легким шумом опустилась на парты. Брагин сел на свободное место в первом ряду. Перед насту лающими экзаменами отец дьякон бегло повторял пройденный за год курс. Сегодняшний урок был посвящен христианской сущности и глубине двунадесятых праздников, и когда отец дьякон объяснял сущность праздника «Преображение Господне», он теплым взглядом окинул Брагина. Между ними ясно обрисовались контуры убитого князя Вачнадзе, назвавшего на экзамене, в присутствии епископа Гурия, праздник «ПРЕОБРАЖЕНИЯ» — «ПРИВЕДЕНИЕМ ГОСПОДНЕМ». Сладостные мысли прошлого властно охватили Брагина. Он чувствовал себя маленьким кадетом и жадно вдыхал аромат знакомого класса. Кончился урок. Брагин направился во вторую роту и у входных дверей в ротный зал столкнулся с командиром роты полковником Горизонтовым — по кадетской кличке «КОНЬ», хотя конского в нем ничего не было. Это был человек с двумя ногами, руками, лицом, безукоризненно носивший форму корпуса. Полковник Горизонтов не мог не узнать Брагина, ибо в его памяти еще были свежи вольные бои на рапирах, когда Брагин, превзойдя своего учителя, шутя и яростно вонзал острие стальной рапиры в широкую конскую грудь, разгневанного и потерявшего контроль боя, преподавателя. Они вошли в ротный зал. Полковник Горизонтов, позвякивая шпорами, спокойно обошел фронт роты, делая замечания за неопрятный вид, плохо вычищенные пуговицы и бляхи поясов.
— Ведите роту, — приказал полковник Горизонтов, и после команды дежурного офицера рота строем двинулась в столовую. Рота пропела молитву, и кадеты опустились на скамейки. Брагин подошел к ближайшему столу.
— Можно мне с вами позавтракать? Я тоже симбирский кадет…
Кадеты встали со своих мест.
— Что вы… что вы, садитесь… Сегодня я хочу быть кадетом… таким же кадетом, как вы… я когда-то завтракал за этим столом, — закончил Брагин, опускаясь на скамейку и ласково обнимая плечи своих соседей.
Минутное замешательство охватило стол. Кадеты не знали, как им поступить; у Брагина не было прибора. Атмосферу замешательства разрядил эконом корпуса Дивногорский, сам принесший Брагину тарелку с тремя пухлыми котлетами, как близнецы покоившимися на горе макарон. Все ели с аппетитом… Плотный, широкоплечий кадет с прыщавым лицом, с неповинующимися, растущими куда-то вкось волосами, с нескрываемым вожделением смотрел на тарелку Брагина.
— Вот вам дали три котлеты, потому что вы офицер и ранены, — без тени какого-либо стеснения хрипло проговорил он.
— Я уступлю тебе одну… мне много, — ответил Брагин.
Он переложил на подставленную кадетом тарелку все макароны и котлету.
— Спасибо…
— Кострицын у нас первый обжора, — аттестовал кадета сосед Брагина.
— Он как-то на спор съел 10 котлет, — послышалось с другого конца стола.
— И не умер… Он по математике идет первым и за решение задачи берет котлету…
По адресу Кострицына со всех сторон стола неслись нелестные эпитеты, к которым он был безразлично равнодушен. Он с жадностью поедал второй завтрак, и когда барабан возвестил окончание завтрака, на его тарелке остались лишь желтые блики стекшего с макарон масла. Кадеты пропели молитву и строем направились в роту. Брагин, может быть, навсегда простился с своими юными друзьями, может быть, навсегда простился с котлетами, которые на всю жизнь останутся для него самыми вкусными, и не потому, что они как-то особенно приготовлены, а потому что они — котлеты родного корпуса, снова вернувшие его к светлому невозвратимому детству. Остаток большой перемены Брагин провел в строевой роте, где он знал всех кадет, так как когда он окончил корпус, они были малышами 1-го и 2-го классов, а он был откомандирован в 3-ю роту в помощь дежурным воспитателям. Стройные, дисциплинированные, подтянутые кадеты тесным кольцом обступили Брагина. Здесь уже велись разговоры только о войне. Со всех сторон сыпались вопросы о том, как долго может продлиться война, успеют ли они кончить корпус, военное училище и попасть в действующую армию. С увлечением рассказывали о трех смельчаках, убежавших из корпуса на фронт. Брагин радостно впитывал в себя искренность юношеского порыва. Ему было трудно корректировать неправильность некоторых точек отправления, нарушающих воинскую дисциплину, ибо он чувствовал, что будь он на месте окруживших его кадет, в его мозгу роились бы те же мысли, тем же огнем горели бы глаза, и уста произносили бы те же слова…
Горнист протрубил сбор… Кадеты разных классов, на перебой, приглашали Брагина в свой класс, но вспомнив приглашение полковника Гусева, он решил провести урок в первом отделении нестроевой роты — в 5-ом классе. Как и в его время четвертым уроком был урок истории, и лекции читал все тот же, немного постаревший, Василий Степанович Старосивильский — «вонючка». Эта кличка дана была ему только потому, что от него всегда пахло табаком. Он был страстный курильщик, и окладистая борода и усы около губ были с желтым, несмываемым налетом никотина. Василий Степанович читал курс русской истории в трех старших классах корпуса. Он любил свой предмет, идеально знал его и был необыкновенным мастером слова, благодаря чему различные эпизоды и целые эпохи дышали колоритной выпуклостью, а участвующие в них лица, давно ушедшие в лучший мир, казались живыми. Если не считать Мальсаговых, кадеты любили его лекции. Как и отец дьякон, Василий Степанович §егло повторял пройденный за год курс и сегодняшнюю лекцию посвятил «Смутному времени на Руси». Как большой художник, он смелыми, яркими мазками рисовал перед классом картину русской смуты начала 17-го столетия, когда на нивах внутренних раздоров, безначалия, измены, пышными цветами беззакония и разбоя цвела власть польского короля Сигизмунда, зазнавшихся панов Гонсевских, Жолкевских, Ходкевичей, тушинского вора, изменников бояр Истомы Туренина, Кручины Шалонского… В мрачной картине неотвратимой гибели Руси, тут и там, как яркие звезды среди мрака ночи, загорались имена честных русских патриотов: князя Черкасского, Петра Мансурова, Барай Мурза Кутумова, Григория Образцова, князя Трубецкого, архимандрита Феодосия, отца Авраама Палицына… Лучами непоколебимой воли и любви к отечеству засияли князь Дмитрий Михайлович Пожарский и мясник Козьма Минин Сухоруков…
….. «Граждане нижегородцы!!!
Кто из вас не ведает всех бедствий царства Русского? Мы видим его гибель и раззорение… Доколе злодеям и супостатам наполнять землю русскую кровью наших братьев? Доколе православные будут стонать под позорным ярмом иноверцев? Покинем ли в руках иноверцев сиротствующую Москву? Неужели, умирая за веру христианскую и желая стяжать нетленное достояние в небесах, мы пожалеем достояния земного?.. Нет, православные! Отдадим все злато и серебро для содержания людей ратных, а если мало сего, продадим все имущество, заложим жен и детей наших».
Старосивильский с искренним подъемом последовательно нарисовал картины героической борьбы необученных ратному делу нижегородцев, изгнания с Русской земли иноземцев, и закончил лекцию датой 11-го июля 1613 года, когда русский народ на коленях бил челом боярину Михаилу Федоровичу, когда смиренный, юный Царь возложил на свою главу венец Мономахов и начал династию Романовых.
