Ворона-карабута накупила пестряди, на штаны да на рубахи начальникам и раздарила.

Лиса-исповедница

Однажды лиса всю большую осеннюю ночь протаскалась по лесу не евши. На заре прибежала она в деревню, взошла на двор к мужику и полезла на насест к курам. Только что подкралась и хотела схватить одну курицу, а петуху пришло время петь: вдруг он крыльями захлопал, ногами затопал и закричал во все горло. Лиса с насести-то так со страху полетела, что недели три лежала в лихорадке.

Вот раз вздумалось петуху пойти в лес — разгуляться, а лисица уж давно его стережет; спряталась за куст и поджидает, скоро ли петух подойдет. А петух увидел сухое дерево, взлетел на него и сидит себе.

В то время лисе скучно показалось дожидаться, захотелось сманить петуха с дерева; вот думала, думала да и придумала: «Дай прельщу его». Подходит к дереву и стала здоровкаться:

— Здравствуй, Петинька!

«Зачем ее лукавый занес?» — думает петух. А лиса приступает со своими хитростями:

— Я тебе, Петинька, добра хочу — на истинный путь наставить и разуму научить. Вот ты, Петя, имеешь у себя пятьдесят жен, а на исповеди ни разу не бывал. Слезай ко мне и покайся, а я все грехи с тебя сниму и на смех не подыму.

Петух стал спускаться ниже и ниже и попал прямо лисе в лапы. Схватила его лиса и говорит:

— Теперь я задам тебе жару! Ты у меня за все ответишь; попомнишь, блудник и пакостник, про свои худые дела! Вспомни, как я в осеннюю темную ночь приходила и хотела попользоваться одним куренком, а я в то время три дня ничего не ела, и ты крыльями захлопал и ногами затопал!

— Ах, лиса! — говорит петух, — ласковые твои словеса! Премудрая княгиня! Вот у нашего архиерея скоро пир будет; в то время стану я просить, чтоб тебя сделали просвирнею, и будут нам с тобой просвиры мягкие, кануны сладкие, и пойдет про нас слава добрая.

Лиса распустила лапы, а петух порх на дубок.

«История действует основательно и проходит через множество фазисов, когда несет в могилу устарелую форму жизни. Последний фазис всемирно-исторической формы есть ее комедия...».[1] В этом положении Карла Маркса — ключ к диалектическому пониманию генезиса, бытования и социального звучания сатиры.

Сатира в работах классиков марксизма-ленинизма определяется как оружие классовой борьбы, как мощный рычаг нового, помогающий сметать обломки всего старого, всего омертвевшего, тормозящего движение вперед. Понимание сатиры как оружия в руках борющегося класса определяет ее значение и в литературе и в устно-поэтическом творчестве. В борьбе с социальными, общественно-политическими, религиозными и многими иными предрассудками, устарелыми формами жизни сатира вообще и, в частности, сатира народная заняла значительное место.

К народной сатире обращались передовые русские писатели, видя в ней выражение дум и надежд народа, своеобразное, пусть еще лишь в мечтах существующее, представление о победе над вековыми его угнетателями. Этим объясняется тот интерес к устно-поэтическим сатирическим произведениям, который характерен для А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, для М. Е. Салтыкова-Щедрина и Н. А. Некрасова, для В. В. Маяковского и Демьяна Бедного.

Сатирическая сказка как особая форма народной прозы, со своими, ей одной присущими чертами, изучена еще далеко не достаточно. Исследованию подлежат вопросы происхождения разных групп сатирических сказок, существа их стиля, взаимоотношений народной и литературной сатиры на разных этапах их развития.

В настоящей статье мы ограничиваем свою задачу рассмотрением лишь некоторых из этих вопросов на материале наиболее распространенных сатирических сказок.

Как известно, вопросы изучения сказки были поставлены в русской науке еще с первой половины прошлого века (А. Н. Цертелев, М. Н. Макаров, И. И. Срезневский и др.), но материал сатирических сказок долгое время не учитывался исследователями. Правда, еще со времен М. Д. Чулкова и В. А. Левшина сатирическая сказка включалась в сборники; ее образы использовали демократы-просветители конца XVIII века; она входила необходимой составной частью в русские романы, создававшиеся на фольклорной основе, но вопросами ее происхождения, социальной сущности, бытования никто не занимался.

Даже в тех, посвященных сказке работах, которые появились значительно позднее, в середине XIX века, сатирическая сказка не сделалась предметом исследования.

Попытку истолковать сатирическую сказку с точки зрения мифологической школы сделал А. Н. Афанасьев, уделивший, впрочем, в своем трехтомном исследовании «Поэтические воззрения славян на природу» (М., 1865—1869) совершенно ничтожное место образам сатирической сказки. В поисках аналогий с небесными явлениями ученый прошел мимо реальной сущности сказки вообще и сатирической в частности. В работе А. Н. Афанасьева на первый план выступают не сатирические элементы сказки, а архаические мотивы. Перенесение образа земного человека в сферу грозовых туч, бесспорно, исключало объяснение реальных образов тех самых сатирических персонажей, которые с такой четкостью выступали на передний план в составленных самим же А. Н. Афанасьевым сказочных сборниках.[2]

Крайняя искусственность «мифологических» домыслов А. Н. Афанасьева в применении к типам сатирических сказок характерно выражена, например, в его разборе «Сказки о попе и о работнике его Балде». А. Н. Афанасьев отождествлял героя этой сказки с древними богами: «Русское предание дает этому герою знаменательное имя Балда, что прямо свидетельствует за его близкое сродство с Перуном и Тором».

Далее исследователь доказывает, что слово «балда» происходит от санскритского корня и означает большой молот или дубинку. Названные боги, по А. Н. Афанасьеву, отличались от всех прочих как раз молниеносной палицей и молотом. Отсюда «вывод»: «Понятна поэтому та великая богатырская мощь, какою наделяется Балда в сказках... Эта страшная сила пальцев объясняется из мифического представления молнии божественным перстом, которым громовик побивает небесных быков и срывает с них облачные шкуры».[3]

Сатирические элементы сказки не остановили на себе внимания и другого крупного представителя мифологической школы — А. А. Котляревского. Для него сатирическая сказка была явлением наносным, заимствованным; черты «сознательной сатиры», по мнению Котляревского, совпадающему со взглядом Ф. И. Буслаева, не характерны для народного творчества, где «смеются, но незлобиво».[4]

Что же касается до исследований О. Ф. Миллера, то они носили откровенно реакционный характер. Недаром, указав на противопоставление богатых и бедных в сказке, он подчеркивал неудовлетворенность жизнью у первых и черты «векового мученичества» у вторых, вопреки всем известным сказочным материалам.[5]

В сущности, методологию мифологической школы разделял в своей работе «Вилла Альберти» и А. Н. Веселовский, где прототип сказок с сатирической основой был отодвинут в некое абстрактное, лишенное конкретно-исторических черт прошлое.

Сторонники теории заимствования (и в области литературы, и в сфере народной поэзии) проблемами сатирической сказки как своеобразного устно-поэтического жанра не занимались вовсе. Отдавая дань этой теории, Ф. И. Буслаев уже в «Славянских сказках» писал: «Позднейшая сказка берет себе содержание уже из источников литературы, даже переделывает иноземные рассказы, переведенные с иностранных языков».[6]