Потом она достала из портфеля несколько писем и одно из них показала майору:

— У меня для вас и еще такое же дело. Вот послушайте: «Седьмого февраля 1942 года я взяла из приемника девочку Машу Волкову. Из документов видно, что она дочь белорусского партизана. Родители ее погибли. Я очень привязалась к этой девочке. У нее есть сестра семи лет. Маша ее не забыла и тоскует по ней. Мне бы очень хотелось ее найти»… Дальше всякие подробности. — Анна Игнатьевна сложила письмо. — Вот и эту девочку искать надо.

— Получить бы такое же письмо, да только про Зину Максимову: я, мол, ее удочерила, разыщите мне Женю… — в раздумье проговорил майор.

— Правильно: Встречный розыск! — подхватила Журавлева. — Как знать, может он уже ведется, а нам и невдомек!.. Встречный розыск — вещь весьма вероятная…

На другое утро все та же дребезжащая «эмка» доставила в Залесье Анну Игнатьевну и лейтенанта милиции Петю Острейко, который вел розыск Зины Максимовой. Журавлева ненадолго задержалась в сельсовете. Она задала несколько вопросов председателю и, к его удивлению, отправилась в школу. Там ее встретила седая маленькая женщина — директор и рослая веселая девушка в гимнастерке — старшая вожатая.

Анна Игнатьевна объяснила, что ей нужно потолковать с пионерами.

Уроки кончились, и в зале собралась вся дружина — мальчики и девочки. Они с недоумением и любопытством ждали, что скажет эта женщина с погонами подполковника. Ребята переговаривались, подталкивали друг дружку локтями. Веселый гомон в зале не стихал.

— Ребята, я к вам приехала за помощью.

Все так и застыли: подполковник из самой Москвы — и за помощью!

Анна Игнатьевна рассказала про Зину.

— Припомните, ребята, не встречалась ли вам такая девочка? Может, ее во время войны кто-нибудь из ваших знакомых приютил?

Ребята молчали. Никто не решался выйти первым. Тогда Журавлева улыбнулась и сказала совсем просто:

— А ну, кто самый смелый — подними руку! Кто не боится!

И тут уж все руки сами собой поднялись. Мальчишеские голоса загудели:

— Кто боится? Никто не боится!

Звеньевой Сеня Коваль, краснея, вышел вперед:

— А у нас есть девочка. Только ее зовут не Зина, а ее зовут Варюша. И она еще маленькая.

— А у нас тоже есть девочка!

— А у нас есть мальчик!

— А я вот что помню! — крикнула девочка, которую звали Вера Мороз. — Это когда у нас в Старобине фашисты были. Зимой. Я ночью проснулась. Чувствую, пахнет вкусно, как будто гусь…

Ребята засмеялись.

Анна Игнатьевна подняла руку. Когда все стихло, она сказала:

— Ничего, Вера, не смущайся.

— Мы ж голодали, — продолжала Вера, — и никакого гуся не было. Было только маленечко гусиного сала. А я спросонок думала, что это гусь… — Вера запнулась, а потом торопливо заговорила: — А это соседка с мамой гусиным салом какую-то девочку намазали, обмороженную. Девочка у соседки так и осталась. И все хворала. Звали ее Зина. А соседка не велела ее так звать. И мы ее звали Марусечка.

— Вера, а как звали вашу соседку? — спросила Журавлева.

— Тетя Паша.

— А по отчеству, по фамилии? Васильевна, да?

— Не знаю… — растерялась Вера. — Я была тогда еще маленькая. А потом фашисты всем велели в Германию ехать. И все наше Старобино в лес ушло. Соседка с той девочкой тоже ушла. И так и пропала.

Скоро Журавлева отпустила ребят, а вечером собрала комсомольцев. С ними Анна Игнатьевна тоже долго говорила. А возвращаясь в Минск, по пути завернула в Старобино.

Председатель колхоза, поглаживая свою черную бородку, охотно объяснил: в хате Татьяны Мороз (это уже когда фашисты пришли) жила дальняя родственница ее мужа — тетя Паша, Прасковья Петровна. Она дальняя, из волховских. Старая? Нет, лет тридцати, а то и меньше. Тихая тикая, скромная. Девочка была ли у нее? Как же, была. А своя или приемыш, кто ж ее знает! Говорила, будто своя. Татьяну Мороз фашисты расстреляли за связь с партизанами, и ее дочка Вера живет теперь в Залесье у чужой старушки.

— А что же случилось с тетей Пашей?

— Не знаю, — ответил председатель. — Ничего достоверного нет.

Тут вмешались колхозники:

— Слух прошел такой, будто тетю Пашу схватили фашисты в лесу вместе с девочкой и не то в Германию угнали, не то в лагерь смерти.

— А когда старобинцы ушли в лес? — спросила Журавлева.

Председатель вздохнул:

— Это у нас каждый всю жизнь помнить будет: пятнадцатого декабря сорок первого года.

Журавлева вместе с колхозниками зашла в хату Татьяны Мороз. Здесь теперь жили чужие люди, которые ничего не знали о прежних хозяевах.

На широкой лавке в расстегнутой косоворотке, без пояса сидел мужчина. Он неторопливо деревянной ложкой хлебал щи из солдатского котелка. Стена над столом, за которым он обедал, была густо увешана старыми, выцветшими фотографиями.

— Нет, от старых хозяев ничего не осталось, — проговорил он, выслушав Журавлеву.

— Вот же она, тетя Паша! — Один из колхозников ткнул морщинистым пальцем в карточку.

— Да, это, должно быть, ихние. — Мужчина аккуратно обтер ложку хлебом и отложил в сторону. — Это как у них висело, так и осталось. А кто снят, мы и сами не знаем.

Петя Острейко бережно снял карточку и передал Журавлевой. Анна Игнатьевна с волнением взяла снимок. Она долю смотрела на круглолицую чернобровую женщину с большими задумчивыми глазами.

— Берите, может она вам для дела пригодится, — сказал мужчина.

Когда они уже были в машине, Журавлева говорила лейтенанту:

— Вот, Петя, видишь, сколько у нас новых нитей появилось! А сколько у нас теперь будет помощников! И пионеры, и комсомольцы, и колхозники…

— Товарищ подполковник, а здорово вы с ребятами обходитесь! — С уважением сказал Петя.

— Так ведь я педагог. Педагогический институт кончила. И тебе советую — не теряй время, расти!

— А я тоже в педагогический иду. С первого сентября…

Возвращаясь в Москву, Анна Игнатьевна всю дорогу думала о новых, добытых ею сведениях, о трагической судьбе тети Паши и ее ребенка.

Да, все это надо проверить, уточнить.

Приехав в Москву, Анна Игнатьевна снова изучала документы. В специальном бюро она просматривала толстые папки со списками советских людей, замученных фашистами, снимки могил с фамилиями жертв, которые там похоронены. Случайно среди этих снимков она обнаружила кинопленку. Просмотрела ее в министерском кинозале.

А потом она сидела в темном зале, и перед ней на экране появился заснятый фашистами лагерь смерти, тот самый, о котором говорил председатель колхоза в деревне Старобино. Эту пленку наши солдаты обнаружили в гестапо.

Медленно, еле-еле движутся люди-призраки. Им нет конца… Их сотни… Что это? Знакомое лицо. Нет, не может быть! Анна Игнатьевна даже привстала с кресла.

Прямо на нее смотрит пожилая женщина… нет, старуха. Худая, изможденная. Но глаза все те же — огромные, грустные, задумчивые. Мелькает надпись на немецком языке: «Tante Paseha, Praskowja Wolchowska. Sie kam zur Hilie den Partisanen»[1].

Анна Игнатьевна расстегнула ворот гимнастерки. Ей было душно. Ей слышались стопы замученных фашистами людей. Она видела кровь расстрелянной тети Паши. Она видела казнь…

Вспыхнул свет. Журавлева долго еще сидела с закрытыми глазами. Потом поднялась, стиснула пальцы: «Только не распускаться, держать себя в руках».

Все, что она узнала нового, подтверждало ее прежние предположения. Но опять все нити обрывались на одном и том же: Васильевна погибла. Куда же она спрятала ребенка? Где Зина?

В кадрах фашистской кинохроники, заснятой в феврале сорок второго года, Зины Максимовой не было.

Все эти дни в детском доме столько говорили о подполковнике Журавлевой, об открытках и Жениной сестре Зине, что Тамаре Петровне пришлось вмешаться.

— Девочки, довольно об этом. Ведь Жене тяжелы эти разговоры, она тревожится, нервничает. Займитесь-ка чем-нибудь и ее займите. Пионерки, что у вас там по плану — игра, поход, спектакль?