Папа говорил мне, что люди эти или ничего не понимают или просто беззлобно подшучивают. Но я-то видел, каким недобрым огнем загорались у них глаза, как жестоко они обходились с бабушкой. И я всегда кричал:

— Прекратите! Не смейте издеваться над бабушкой.

Как я их ненавидел! А бабушку любил. Я гладил ее по волосам, крепко обнимал. Она потихоньку плакала и прижимала меня к себе.

— Куда пропала моя корзина? — спрашивала бабушка. — Куда она могла деваться?

И я начинал искать вместе с ней. Я знал, конечно, что корзина под кроватью, но бабушке нравилось играть со мной, и я ей подыгрывал.

— Не знаю, бабушка, — говорил я, заглядывая во все темные углы. — Может, она в ящике? Нет. И в шкафу не видать. Куда же ты положила ее, бабушка? Ну куда?

А она отвечала мне растерянно, будто маленькая:

— Не помню, внучек. Совсем не помню, куда ее положила. Где-то здесь, где же ей быть-то?

Поиски продолжались еще немного, потом я со смехом находил корзину.

— Так вот же она, бабушка! Под кроватью!

— Нашел, внучек? И впрямь, здесь она.

Я протягиваю корзину и спрашиваю:

— Ты готова? Можем уже идти?

— Сейчас, только платок надену, вдруг станет холодно.

Люди судили о моей бабушке, не зная ее, по сути дела, так, как знал ее я. Ребята из школы дразнили ее. Вилли Андерсон строил рожи, копировал бабушкину походку. Однажды его отец увидел это и задал ему хорошую взбучку. Но Вилли не понял за что и стал относиться к бабушке еще хуже. Начал рассказывать про нее всякие небылицы. Раз после уроков мы даже подрались. Мне здорово досталось — ведь он был сильнее. Потом он стал говорить ребятам, что я тоже поранги. Но мне-то что! Со мной бабушка, и больше мне никто не нужен.

— Бабушку лучше не трогайте, ребята. Даже близко не подходите.

А Вилли лишь смеялся и бросал в меня песком.

Но ему было просто завидно, что бабушка часами может смотреть на небо, а он там ничего не видит.

— И я вижу то, на что она смотрит, Вилли Андерсон. Она пустила меня в свой мир.

Вилли этого терпеть не мог. Он вообще не привык чувствовать себя обделенным. Вот и завидовал.

— Подойди ко мне, бабушка.

Она подходит и послушно наклоняет голову, чтобы я надел ей платок. Потом молча и неподвижно сидит, беззвучно шевеля губами.

— Не торопись, бабушка, сейчас пойдем. И никогда не повторяй то, что ты говорила в прошлый раз, я же слышал. Будь умницей!

Бабушка чувствует, когда я на нее сержусь. Глаза ее затуманиваются.

— Ты уж прости меня, мокопуна, — шепчет бабушка.

— Не плачь. Я пошутил. Ведь ты же у меня не плакса.

Глаза ее проясняются, появляется детская улыбка.

— Ну и притворщица же ты, бабушка. И плакала ты нарочно. Меня не проведешь. Больше не будешь, а? Вставай, пошли к морю.

И она берет меня за руку.

Раньше бабушка была совсем здорова. И никто не звал ее поранги. Но когда умер дедушка Пита, с ней что-то произошло, не знаю, что именно. Может, она почувствовала страх одиночества. Не знаю. Но она очень изменилась.

А раньше она была совсем не такой, папа показывал ее фотографии в молодости — прямо красавица!

Тонкая, изящная, с застенчивой улыбкой. Смотришь на снимок и думаешь — вот-вот заговорит. И скажет что-нибудь нежное, прекрасное. Но бабушка на фотографиях лишь улыбалась, и улыбка, проникая в самую душу, вызывала ответную улыбку.

— Куда это вы собрались? — спрашивала мама.

И я боялся, что она может сказать: «Сидите-ка вы с бабушкой дома».

— Мы идем к морю, посидим на берегу, потом погуляем немножко.

— Хорошо, только ты приглядывай за бабушкой. Если станет холодно, отдай ей свой свитер. Если дождь пойдет, веди ее сейчас же домой. И смотри не шали там.

— Ладно, мам. Пойдем, бабушка. Мама разрешила. Ну, давай руку. Не бойся, я с тобой.

И мы выходим из дома.

А иногда бабушка словно просыпается. Она снова становится прежней, как при дедушке. Она смеется, разговаривает, не дрожит всем телом. Но так бывает редко, обычно разум ее спит.

И тогда мне приходится помогать ей. В такие минуты она совершенно беспомощна, даже поесть сама не может.

— Поди сюда, бабушка! — говорю я. Она садится, а я повязываю ей салфетку вокруг шеи, чтобы она не уронила кусок на платье, — А теперь открой рот. Ну-ка, пошире. Вот хорошо. Умница. Ну как, вкусно?

Она кивает в ответ и просит еще. Я подношу ложку к ее губам — она улыбается, ей хорошо.

— Это что? — спрашивает она, указывая то на дом, то на дерево, то на машину, то на пасущуюся лошадь. Она любит притворяться, что не помнит названий. И я объясняю:

— Это лошадь. Это курица, а здесь живет миссис Катене.

И она повторяет за мной нараспев:

— Дерево, изгородь, лошадь. Нет, это называется не лошадь, а хойхо[36], внучек.

— Верно, бабушка. Ты знаешь больше, чем я. Ты знаешь все слова на маори, а я — нет. Такой уж у тебя глупенький внучек.

И она улыбается, пританцовывая от удовольствия. А иногда она поет, и ее голос уже не дрожит, он, словно птица, расправляет крылья и кружит, кружит над морем.

Бабушка любит петь. Иногда она поджидает, когда я вернусь из школы, у порога с гитарой в руках. Мне ее подарил мой брат Кепа и показал, как играть. Но толком играть на гитаре я не умел. Впрочем, бабушке было довольно того, что я перебирал струны. Мы усаживались на веранде, она повелительно прижимала мои пальцы к струнам, я начинал играть, а она пела песню за песней.

Иногда и папа подсаживался к нам.

— Ну разве так играют? Дай-ка я попробую. — Он настраивал гитару и обращался к бабушке: — Что, мама, споете свою любимую, а? Три, четыре, начали.

Папа играл на гитаре отменно. У них с бабушкой так здорово получалось.

Это была бабушкина песня. Так переводилось ее имя с маори, так ее звали, потому что на маори выходило слишком длинно. И действительно, бабушка походила на цветок: маленькая, робкая, она закрывала лицо руками, словно лепестками, когда солнце светило нестерпимо ярко.

— Ну вот, внучек, мы и добрались, — говорила бабушка.

— Да, почти что. Вон уже и море.

Она всегда повторяла эту фразу, когда мы подходили к спуску. По тропинке до калитки, потом вдоль пастбища, и вот уже обрыв и спуск к морю. Бабушка торопится, изредка оборачиваясь, чтобы убедиться, здесь ли я. Она не любит бывать одна.

— Вот мы и пришли, мокопуна. Ну-ка, прибавь шагу! Смотри, какое море!

Она прислушивается, склонив голову набок, к шепоту волн. Потом бежит дальше и машет мне рукой.

Но я делаю вид, что не замечаю, и не прибавляю шаг.

— Ты что-то сказала мне, бабушка? — кричу я.

И так всегда — она машет мне рукой и все слушает, слушает, как гудит ветер.

Бабушка любит море. Раньше они с дедушкой жили на побережье. А потом дедушка умер, и бабушка стала жить с нами, ведь папа — ее старший сын. Он говорил, что бабушка вовсе не поранги, просто она старенькая и ей одиноко. Она, наверное, долго не проживет, говорил он, ведь они с дедушкой ровесники.

— Ты должен заботиться о ней, любить ее — она может покинуть нас каждую минуту. А пока она с нами, пусть ей будет хорошо, договорились?

Я отвечал, что буду любить бабушку, и ей никогда не захочется покинуть нас. Но папа не понимал, что бабушка просто не может умереть. Он лишь печально улыбался, обнимая меня за плечи, и все повторял:

— Немножко ей осталось, совсем немножко.

А иногда по ночам я слышал, как бабушка плачет от одиночества. Я тихонько пробирался по коридору в ее комнату и утешал ее, вытирая слезы:

— Ну что ты как маленькая?! — Но она все не успокаивалась. Тогда я крепко обнимал ее. — Ух, какая непослушная. Ведь я же с тобой. Бояться нечего.