Первым умер его старший сын — наследник его имени, потом дочь, теперь вот жена. Юркая фуиа прервала размышления Мауга. Когда она исчезла в тени деревьев, он на секунду прикрыл глаза и, сдержав судорогу, сотрясавшую его тело, властно сказал:

— Хватит!

Вопли тут же стихли.

— Она умерла. Все кончено. Она умерла. Она ушла к богу.

И замолчал, не в состоянии справиться с удушьем. Язык его распух от боли и уперся в стиснутые зубы, угрожая сорвать с вождя маску показного спокойствия.

— Божья воля, — прошептал он.

И сразу как не бывало жаркого удушья, тело его стало холодным, как лезвие ножа. Прервав плакальщиц, Мауга поднялся, торопливо вышел из дома, пересек дорогу и, продолжая чувствовать на себе пристальные взгляды оставшихся в доме людей, скрылся за деревьями.

Там он сел на землю и еще долго бормотал:

— Божья воля… Божья воля…

Он, казалось, убеждал самого себя, да так оно и было. С тех пор как началась эпидемия, Мауга потерял счет дням и жертвам. Реальной оставалась только боль, да еще страх перед непостижимым. Он лег на спину и стал впитывать в себя пагубу ослепительных лучей. Он ничего не видел и не понимал, в голове у него был только вызывающий одну бессильную ярость мрак. Как мясо плотно охватывает кость, так и этот мрак поглощает Мауга и всех его людей. На банановом листе повис паук, потом скользнул вниз. Мауга, не двигаясь, наблюдал за ним, и вдруг его пальцы взметнулись вверх, сомкнулись и раздавили паука. Что-то вроде догадки пронеслось в его голове, когда он рассматривал мертвого паука. Да. Эпидемией бог пожелал наказать его и всех людей. Издалека до Мауга донесся гул церковного лали[27], и он опять закрыл глаза. Еще одна жертва. Бог разгневался, и гнев его не знает границ. Мауга разделял эту веру своего народа. Он повернулся на бок и неловко встал на ноги. В это мгновение погребальный плач вновь просочился сквозь деревья и опять будто приморозил его к земле. Так морской ветер со свистом срезает ветки с деревьев. Вопли, как копья, вонзались ему в голову и вселяли в него ужас. Пойманный ими, окруженный со всех сторон, как мозг в кости, Мауга задрожал от страха, ибо они гасили последний проблеск света в его голове. В оцепенении глядел он, как, танцуя в восковом зное, опускались вокруг него на трепещущую землю листья. Но вот и лали, и плакальщицы постепенно стали отступать, как отступает, уходя с небесной выси, солнце. Мауга встряхнулся, словно так он хотел вытолкнуть из себя мрак, наружу, на деревья. Он всматривался в высь, в солнце, распятое в небе. Сейчас нигде не спрячешься. Он опустил голову и побрел дальше, еще дальше, в тень деревьев.

Внезапно он остановился. Зеленый ковер из папоротников будто выскользнул у него из-под ног и неожиданно бросился вправо, туда, где из земли бил родник и заполнял глубокое, круглое, как кокосовый орех, озеро. Мауга с трудом дотащил свое тело до воды и, нагнувшись, долго смотрел, как его рот жадно всасывает воду. Едва он оторвался передохнуть, как его вырвало, будто выпитая им вода взорвала желудок. Стало легче. Он лежал и смотрел на свое отражение. Постепенно ужасная эпидемия уходила из его памяти, и со дна ее забились воспоминания юности, такие же пленительные и чистые, как эта родниковая вода. Семена воспоминаний лопались и, прорастая, изгоняли из головы и из сердца горький мрак.

Мауга сел. Он подвернул лавалава[28] и опустил ноги в воду. Прохлада медленно поднималась по его ногам и дальше по всему телу, возвращая ему жизнь. Ветер прошелестел в деревьях и пригладил его поседевшие волосы. В голове у него вдруг прояснилось, и он увидел, как она выходит из-за деревьев: Фануа — та девушка, что станет его женой, высокая, тонкая, явившаяся ему из чрева деревьев. Как и сейчас, он сидел тогда, уставившись на воду, и делал вид, что не замечает ее. Но словно успокоительный бальзам коснулся его глаз, когда он увидел ее. Она в изумлении остановилась, обнаружив возле озера юношу, возле своего озера.

Потом девушка осторожно двинулась дальше, а он незаметно наблюдал за нею. Он увидел, как она вздрогнула и, словно защищаясь, прикрыла обнаженные груди руками. Но, больше уже не глядя в его сторону, она обошла озеро и села напротив. Потом небрежным жестом зачерпнула в ладони воды и выпила ее, как бы говоря: «Это мое озеро!» Он поднял голову и встретил ее пристальный и, как ему показалось, сердитый взгляд.

— Я хотел пить, — услышал он свой оправдывающийся голос.

Она не ответила. Будто никого рядом не было. Она высоко подняла лавалава, открыв солнечным лучам и его взгляду нежную кожу, потом опустила ноги в воду. Он вежливо отвернулся. Теперь она делала вид, что не замечает его. Упершись руками в землю, чтоб удобнее было сидеть, она зевала и потягивалась, и ее упругие груди будто бросали ему вызов. Полуприкрыв веки, он впитывал в себя ее красоту, и сердце его глухо колотилось о ребра. Ему было отчего-то стыдно, неловко, и он отвел глаза: ему казалось, что она гонит его с озера. Ну нет, не бывать этому!

— Подумаешь какая! — вдруг выпалил юноша.

Теперь она смотрела прямо на него, и он почувствовал, что свалял дурака. Тогда он встал и пошел прочь. Она засмеялась ему вслед. Он остановился.

— Останься! — крикнула она. — Я могу уйти, если ты хочешь.

Он повернулся к ней, чувствуя, как между ними возникает понимание: она захотела поделиться с ним озером. Она улыбнулась. И он заметил, что она натянула на колени лавалава и скрестила на груди руки. Он с облегчением вздохнул, хотя и был разочарован: теперь она казалась ему как-то неестественно скованной. Солнце стояло прямо над деревьями, и его лучи, пробиваясь сквозь листья и ветки, тихо ложились на воду. Был знойный день. Хор цикад пел в одном ритме с их сердцами.

— Пора купаться. Скоро стемнеет, — сказала она и стала стаскивать с себя лавалава. Юноша покраснел и отвернулся, хотя ему очень хотелось смотреть на нее. Но он оглянулся, только услыхав всплеск воды, рассеченной ее телом.

— Хорошо — крикнула она.

Ее тело по самую шею было скрыто водой. Мокрые, прилипшие к голове и шее волосы блестели, как черная лава.

— Иди сюда!

Он стал раздеваться, и ему показалось, что она хихикнула. Но в это мгновение она изогнулась и нырнула. Едва она исчезла под водой, он быстро стянул с себя лавалава и тоже нырнул. Там, в прохладной зеленой воде, он открыл глаза. Она парила прямо перед ним, и золотистая нагота ее тела наполняла его желанием. Он поспешно вынырнул, и она, ослепив его брызгами, засмеялась. Их смех встретился и затерялся где-то в глубине деревьев, в блекнущем свете.

Через три недели он сделал ее своей женой так же естественно, как она показала ему себя там, на озере…

Хруст веток прервал поток его воспоминаний… Теперь она умерла… Мауга быстро выпрямился. Приближающийся треск в ломком подлеске спугнул хрупкое видение. Мауга плеснул водой в распухшее лицо и стал ждать.

Опустив голову, к нему шел его сын Тиму. Тонкая ниточка следов тянулась за ним по траве. Тиму остановился рядом с отцом и долго глядел на него сверху, потом нежно коснулся рукой его головы. Мауга медленно повернулся, нашел глазами осунувшееся лицо своего одиннадцатилетнего сына, обнял мальчика и притянул к себе. Это был его последний сын, наследник имени Мауга. Мауга, Сын Горы. Этому имени много веков, столько же, сколько деревне, которой грозит гибелью разгневанный бог, когда-то далекий, как свет безразличной, не видимой с земли звезды, а теперь такой страшный. Горечь и возмущение растравляли сердце Мауга, едва в его памяти оживала умершая жена.

— Боже! Боже! Боже!

Мальчику казалось, что жалобные стоны отца пронзают его тело. Никогда он не видел его таким беспомощным и похожим на других людей. Отец всегда был для него Скалой, Горой, таким же высоким и недоступным, как гора за деревней, та гора, что дала жизнь его семье. Мальчик долго смотрел на сидящего отца, и ему хотелось отчитать его, как ребенка. Когда он станет вождем, он никогда не разрешит себе быть слабым. Разве не этому учил его отец?