— Будь со мной поласковее, милый.

Она никогда не поймет.

Ужасное утро. Проклятое похмелье после пьянки и любви. К чертям Денизу и вообще все, от чего я делаюсь слабым и ничтожным. Я хочу умереть, но предвижу, что осужден на медленное движение к печальному концу.

Пытаюсь увидеть что-нибудь сквозь сощуренные глаза. На столе стоит транзистор. Дениза, беззаботный мотылек, забыла его… а может быть, оставила специально. Что ж, очень мило. Пальцы нашаривают и поворачивают выключатель. Дьявольски веселый голос советует мне, какой пастой чистить зубы. Ложусь опять и слушаю дневную передачу для домашних хозяек. Один добропорядочный кот на протяжении двух тысяч эпизодов охотится за одной и той же дурой и никак ее не уломает. Ищу другую станцию, и мне сообщают, который теперь час. Полдня прошло, но надо еще как-то прожить оставшуюся половину. Вчерашнее освобождение… золотистая девушка на берегу. Я собирался с ней встретиться, но когда? Сегодня днем!

Иду в ванную, становлюсь под душ и намыливаюсь чьим-то пахучим мылом. Острая душевно-телесная мука просыпания переходит в тупую боль обычного для меня мрачного состояния.

Обратно в комнату иду голым. На полу валяется моя черная одежда. Я быстро надеваю на себя эту своеобразную защиту от света, застегиваюсь и выхожу на улицу.

Блеск летнего дня слепит тюремную птичку, да и жара слишком сильная для моего по-тюремному нежного тела. Свет и жар от размягченного асфальта под моими ботинками — и я начинаю постепенно свариваться в своей обтягивающей одежде. Я перехожу на теневую сторону и, стараясь держаться поближе к домам, продолжаю путь своей обычной шпанистой походкой. Я всегда так хожу, если только на хвосте не висят фараоны.

До университета я добираюсь на автобусе, а там с независимым видом, будто прогуливаюсь, иду в парк. Мне не раз приходилось проезжать мимо, и восемнадцать месяцев назад я тоже видел его через решетку полицейского фургона, когда меня везли во Фримантл, в тюрьму. Сооружение в порядке — зеркальный бассейн и башня с голубыми часами. Она сказала в четыре, а сейчас только два. Господи, здесь время движется еще медленнее, чем в тюрьме.

Я прохожу под аркой и пересекаю парк по направлению к спортивным площадкам. Несмотря на знойный день, юноши и девушки гоняют различной формы мячи. Я делаю попытку переключить внимание и ухожу к реке, но даже здесь спортивный дух утверждается гребцами, каждая их пора выделяет командный дух, когда они сгибаются или выпрямляются в своих длинных лодках. Господи, как это все напоминает наш приют в Свонвью.

Дома в испанском стиле, кремовые стены, оранжевая черепица и огромные спортивные площадки, спускающиеся к реке. Я вижу тощего, некрасивого ребенка, самого себя, слоняющегося по крикетному полю взад-вперед, он не в состоянии забыть клочка земли вблизи захолустного городка и беззаботных нунгаров, которым не был свойствен командный дух, но зато у них было сильно развито чувство преданности своим.

Ни облачка на небе, ни тени на крикетном поле, а они, когда стоит такая изнуряющая жара, должны играть в эту дурацкую игру. Она действует укрепляюще на здоровье мальчиков и забирает избыток энергии, которую иначе они обратили бы на более естественные цели.

Один подает мяч, другой отбивает, вратарь ловит, все, кто находятся на поле, исходят потом. Черт, как я ненавижу командные игры, и больше всего крикет. Но многие тамошние ребята относились к нему серьезно и обрушивали на меня проклятия, если я пропускал мяч или забывал ударить по нему, когда подходила моя очередь.

— Какая разница, кто выиграет? — спросил я однажды. — Это ведь только игра.

Они решили, что я над ними издеваюсь, поэтому я заткнулся и оставил их в покое.

Благословенное освобождение приходит с воплем сирены, спугивающим с церковной крыши голубей. Брат во Христе поднимается со скамейки в тени дерева, ребята тащат ворота, собирают биты и мячи и бегут в раздевалку.

Четыре ряда шкафчиков, каждый ряд выкрашен в свой цвет: красный, голубой, желтый, зеленый — цвет команды. У каждого мальчика свой шкафчик, который должен «стать предметом его гордости». Сбросив одежду и обернув вокруг пояса полотенца, мы бросаемся в душевую и строимся там в очередь. Лысый тучный «сэр» в свободном монашеском одеянии руководит представлением, манипулирует дверью и немало поработавшим на своем веку ремнем стегает без разбора и тех, кто медлит, и тех, кто спешит, — он выполняет свой долг перед богом.

— Быстрее, вы там. Следующий. Назад, умой лицо. Следующий. Следующий…

Две минуты под холодным душем. Потом намылиться. Потом опять под душ, смыть мыло. Наскоро обтереться — и на выход, стараясь увернуться от ремня.

Голубые, зеленые, красные и желтые сохраняют командный дух, построившись в четыре шеренги перед столовой. Замечание одному засчитывается всей команде, и команда после расквитается с ним. Не разговаривать. Не двигаться.

— Прекратите шептаться. Голубые сегодня первые. Марш.

Голубые входят гуськом, за ними — зеленые, желтые, красные, и тоже гуськом, вдоль стены. Каждый мальчик берет из стопки тарелку, ждет, пока ему нальют суп, потом идет на свое место и, стоя, ждет молитву.

«Благослови нас, о Господи, и дары твои…»

— Сесть!

Что же мы там пели?

После чая посуду моют тоже всей командой, потом учебное время. Мальчики сидят под яркими лампами, склонив головы над книгами. Брат в черном, держа ремень наготове, шныряет вдоль рядов, чтобы вовремя воздать за лень и жульничество.

Восемь часов, идем в церковь на молитву. Время спать. Длинные ряды кроватей в командных спальнях.

Наконец, все стихает, слышно только сонное дыхание. Я выскальзываю из кровати, натягиваю на себя одежду и на цыпочках, не надевая ботинок, бегу на балкон, оттуда — на темную лестницу, ведущую в уборную. Прижимаюсь к стене и боком скольжу вниз. Ни звука. Обогнув темное крыло здания, я выхожу на залитый лунным светом внутренний дворик. Я должен воспользоваться этой возможностью и постараться добраться так, чтобы меня никто не заметил, до раздевалок, которые находятся в другом крыле здания.

Быстро перебегаю двор, и вот я уже в тени колонны. Здесь я останавливаюсь перевести дух. Пока все хорошо. Если меня поймают, мне грозит шесть самых горячих. Наверняка. Господи, я только что вспомнил. Они иногда запирают раздевалку. Фу ты, надеюсь, что не сегодня.

Торопливо дергаю дверь, и она открывается. Свет не горит, однако через высокие окна пробиваются яркие лунные лучи и брызгами разлетаются по полу. Все, что угодно, может скрываться во тьме около шкафов. Сегодня жаркая ночь, но у меня стучат зубы и дрожат коленки.

Может быть, стоит вернуться. Меня еще не хватились. Нет. Надо выбраться отсюда. Надо выбраться. Завтра меня все равно ждет ремень, когда Дикки увидит мою арифметику. Надо драпать. Подальше от этой «да, сэр», «нет, сэр» тюрьмы с ее командными играми и рвотными овощами, и тушенкой, и громилами-братьями.

Но хуже всех старый директор. Хотя дерется он не так больно, как Дикки, но все равно он тупой старый козел. Ребята говорят, что как-то мышь взобралась по его штанине вверх и свалилась замертво. Вечно болтает о том, как он изо всех сил старается для нас и какие мы неблагодарные. Он всегда знает, когда мы увиливаем от исповеди, а потом допрашивает нас о грехах. Не могу больше.

Я достаю из шкафчика свитер и сандалии, надеваю свитер, беру сандалии в руку и ищу другой шкафчик, где есть фляжка с водой. Я готов. Вдруг что-то трещит у меня за спиной. Я в ужасе приседаю и, вжимаясь в шкафчик, стараюсь закрыть себя дверью. Никого. Наверно, скрипнула перегородка. На улицу!