Рабочее место под вышкой со всех сторон закрыто щитами, но и они не спасали: продувало так, что Карцева в его шинельке и фуражечке тряс озноб. А Бек в это время голыми руками держал железные рычаги лебедки и тормоза. «Как он выдерживает?» — поражался Карцев.

Откуда было знать ему, что Бек вообще никогда рукавиц не надевал.

Прошло время смены, а ночная вахта не появлялась. Бек постучал ключом по трубе — сигнал кончать — и встал из‑за пульта управления.

— Перекур! — объявил он. — Пойду звонить, какого черта смену не шлют!

Карцев так продрог, что решил тоже пойти в будку погреться. Отправился вместе с Беком. Двигались в темноте боком, закрываясь от режущих ударов ветра. Дверь будки замело, насилу отворили. Карцев прилип к батарее отопления, а Бек принялся звонить по телефону и довольно скоро попал на директора Хвалынского.

— Алло, Бек? Что у вас там? — понеслось громко из трубки.

— М–м-м…

— Это вы, Бек?

— Вроде я. Где смена?

— Застряла на полпути. Послали на выручку тягач. Придется вам ждать прибытия.

— Веселенькие дела… Что ж, ладно, будем продолжать работу. Сверхурочные нам светят?

— Получете, — пообещал директор.

Бек положил трубку, выругался про себя, потопал к выходу. Карцев — за ним.

— Сидите, грейтесь, чего зря мерзнуть? — сказал Бек досадливо, но Карцев, не внемля его словам, пошел обратно к вышке. Не мог он сидеть в тепле, зная, что другие рядом трудятся на лютом ветру. Приглядевшись к работе, он подумал, что в этакую непогодь лишний человек, пусть неумелый, тоже пригодится. Ему даже захотелось, чтобы что‑то случилось в эти минуты, чтобы в нем почувствовали нужду. Ведь давно известно: разные люди, попадающие вместе в трудные положения, быстрей сходятся или расходятся, дружатся или становятся врагами.

Однако время шло, а ничего не случилось. Буровики работали как ни в чем не бывало, не обращая внимания на будущего верхового. Видимо, в помощнике они мало нуждались. Беснующаяся пурга и задержка смены были для них не в диковинку.

— Сегодня, товарищи, семичасовой рабочий день! — объявил Бек, вернувшись из будки.

— Знаем эти семичасовые! С семи утра до семи вечера, — протянул Шалонов кисло. — Даю башку на отсечение, что смены до утра не будет.

— Приволокут… Они возле Семеновки застряли.

— Хе! Знают, где застревать, — у семеновских девок! Греются, поди… А тут промерз до самых… до самых…

— Три, Ванюша, к носу — все пройдет! — успокоил насмешливо Бек.

В два голоса с гнусавой пургой гудели дизели, звякали громко трубы. В ярких лучах электрических фонарей — кипящая снежная каша. Из‑под фланцев труб обогрева шипели струи пара и, срезанные тугим потоком ветра, обрывались в темноте. Тревожный леденящий холод бешено бурлил над землей. Здесь, в затишке, и то, словно молотом, вгоняло в тело ледяные гвозди, а что делается там, в открытой степи!

Вахта работала еще часа два, пока из скважины не показался турбобур. От восьмиметровой махины шел парок — на глубине мороза нет. С ходу, не давая инструменту остыть, буровики отвернули сработанное долото и поставили новое.

— Ну как, вайсгешпенстер[2], насчет чайку горячего? — спросил Бек, окинув взглядом рабочих, и махнул Маркелу: — Мотай к своей Валюхе, пусть организует покрепче.

— Раз летал по верхам, пойдешь верховым. А пока пошуруй на черной работе, — сказал мастер Середавин.

— А что это за черная? — поинтересовался Карцев.

— Посмотрю, как ты мозгой шевелишь, — пропуская вопрос, продолжал мастер.

Он выдал Карцеву брезентовку и сапоги, проинструктировал по технике безопасности, растолковал порядки. Говорил кратко, веско и скучновато, как человек, повторяющий в сотый раз давно известные истины.

Когда Карцев переоделся, Середавин отвел его на рабочее место, оказал Беку:

— Поставь его к юбке.

Бек посмотрел с сомнением на Карцева, затем вопросительно на мастера:

— Он проинструктирован?

— Он получил все, что положено, — отрезал Середавин, и в сонных скучающих глазах его мелькнуло неудовольствие.

Бек пожал плечами, подвел Карцева к короткому отрезку трубы, похожему на печку–буржуйку без дна, что покачивалась на веревке справа от устья скважины, объяснил:

— Сейчас инструмент в забое, то есть турбобур на глубине тысяча восемьсот пятнадцать метров. Вон те клинья — видите? — держат на весу колонну свинченных труб. Вся эта музыка весит более семидесяти пяти тонн. Зубья на шарошках сработались, нужно менять долото. Скважина полна доверху глинистым раствором. Эго промывочная жидкость, важнейший компонент бурения; она вращает турбобур, охлаждает долото, выносит на поверхность шлам, иначе — выбуренную породу— и смазывает стенки скважины. Сейчас мы начнем поднимать инструмент. Вместе с трубами пойдет выливаться лишний раствор. Образуется сифон. Что такое сифон, представляете? Так вот, ваше дело открыть это приспособление — юбку — вот так, подтянуть быстро к трубе, закрыть и держать над ротором, чтобы раствор не хлестал по сторонам, не мешал работать. Понятно?

— Мудростей особых вроде нет, — сказал Карцев.

— Я тоже так думаю, — кивнул Бек, глядя куда‑то в сторону.

Карцев заметил, что длинный Маркел Алмазов, стоявший возле здоровенного пневматического ключа для развинчивания свеч, и смешливый помощник бурильщика Ваня Шалонов быстро переглянулись. Это насторожило Карцева, но он тут же усмехнулся про себя: «Вот чудаки! Сомневаются, можно ли мне доверить такую ерунду», — и покрепче взялся за железные ручки приспособления.

Бек сел на пульт, положил пятнистую, не мерзнущую руку на рычаг и опустил тормоз. Барабан лебедки крутнулся, из зева ротора выскочила зажатая в элеваторе труба, понеслась вверх, и в ту же секунду перед глазами Карцева что‑то вспухло, забурлило. Мгновенье — и точно ушат жидкой грязи опрокинулся на его голову.

— Ух! — вскрикнул он от неожиданности, не понимая, что случилось.

В уши ударил залихватский сигнальный свист, но Карцев стоял, будто в столбняке, протирая ладонями залепленные глаза. Толчок в спину заставил его оглянуться. Маркел показывал нетерпеливо: «Убери юбку!»

Скользя подошвами по мокрым половицам помоста, Карцев бросился выполнять приказание. Времени прошло всего‑то ничего, но Маркел уже отводил в сторону отвинченную свечу, а Шалонов, набросив элеватор на следующую, торчащую из отверстия ротора, требовательно махал Карцеву: «Давай!»

Силясь сообразить, в чем допустил промашку, Карцев поставил юбку на место, и снова поток грязи, казалось, смывает, уносит его с мостков.

И гут он понял: это не ошибка, не промашка — Середавин разыгрывает его на потеху себе, на посмешище всей конторе. Это издевательство и унижение под стать тому, что он испытал, когда сбежала Люся, когда его увольняли из армии.

Карцев стиснул зубы. За потеками грязи не было видно, как побелели его обострившиеся скулы. Протер глаза. Сквозь размытую слезой мутную пелену он увидел мастера, — вернее, его упрятанные в бесцветные ресницы презрительно–насмешливые глаза, и словно эхо отдаленного взрыва прозвучало, затронув в душе какой‑то болезненный нерв.

Тогда случай в один миг перевернул всю его жизнь. Теперь под ногами оказался железный ломик. Он блеснул на полу.

Середавин заметил, куда направил свой взгляд Карцев, и дряблое лицо его вытянулось. Он стал быстро пятиться, не спуская глаз с ломика. Не заметил, что мостки кончились, и полетел сверху в сугроб, задрав нелепо ноги.

Взвизгнул тормоз лебедки, труба застыла где‑то посредине. Рабочие подались вперед, готовые вступиться за мастера, если начнется рукопашная, но Карцев продолжал стоять, не шевелясь, уставившись оцепенело себе под ноги. И тут люди впервые устыдились, поняв, что являются невольными сообщниками Середавина. Розыгрыш зашел слишком далеко, попирается человеческое достоинство. Этот новичок доведен до крайности, до того состояния, когда, уже не думая, бросаются головой в пропасть, лишь бы разом поставить какую‑то точку.