— Хм… Это… кто же, собственно? — прищурился настороженно Яствин.

— Заводские люди возмущены до предела, особенно после того, как он запретил присутствующим на загородней массовке поднять тост за вас, Федор Зиновьевич.

— А–а… Вот о ком речь! — протянул Яствин. — А я‑то никак не докумекаю.

— Он совсем меня съел! — воскликнул патетически просто–Филя, стремясь угодить высокому начальству и заручиться его поддержкой, ибо чувствовал, что вот-вот будет уволен Хрулевым за непростительные упущения по работе. Подняв взор к небу, он продолжал: — Палки в колеса ставит! Кран забрал, погрузчик забрал, людей забрал, а строительство ему дай!

Круцкий, помня, по чьему распоряжению были сняты рабочие и машины с объектов пионерлагеря и кто за это получил выговор, окоротил с досадой прораба–родственничка:

— Уж ты бы помолчал! Совсем мышей ловить перестал, а туда же!

— Вот! — развел плаксиво руками прораб, апеллируя к окружающим.

— Так Хрулев, значит, это самое, между нами говоря… Н–да! Растущий товарищ…

— Закономерно! — вырвалось нечаянно у Крупного. Тут же спохватившись, он насторожился: не воспринял ли Яствин оговорку за насмешку над его косноязычием? Заговорил торопливо, направляя внимание слушателей на суть. — А какую бурную деятельность развернула компания его клевретов!

— Каких клевретов?

— Ну, хрулевских приспешников, сторонников, активных прихлебателей! В том числе и тех, кого он притащил с собой с Волги. Поставил их на видные места и на них опирается. Мне не очень‑то удобно говорить про все это, Федор Зиновьевич, может создаться впечатление, будто я доношу, но все это общеизвестно. Надеюсь, вы правильно поймете мое глубокое возмущение. Как можно терпеть, когда руководитель–коммунист в личных интересах окружает себя людьми, готовыми на что угодно. Для них он создал особые условия. Взять того же начальника сепараторного участка Ветлицкого или начальника оборки. Тараненко — это же ловкачи из ловкачей! Недавно откололи номер — просто диву даешься! Мало того, что всучили представителю заказчика подшипники, отвергнутые начисто несколько месяцев тому назад из‑за несоответствия особым техническим условиям, так еще и меня чуть под удар не подставили. Выманили у меня денег на премирование рабочих, которые собственно ничего не делали!

— Это подшипники для вертолетов? — покачал головой Яствин. — Помню, громкий шум был. Ну, так что? Подшипники вернули обратно на завод?

— Нет, в узле агрегата оказались годными. Хрулев задним числом добился изменения особых технических условий.

Яствин саркастически ухмыльнулся:

— Между нами говоря, дело прошлое, однако утрясать технические вопросы обязан не директор. На месте Хрулева, я бы заставил вас, Борис Семенович, сделать это!

— Федор Зиновьевич, ваши слова — святая истина, на других заводах только так и делается, инициатива предоставлена заместителям, а у нас — им–пе–рия! Разделяй и властвуй! Без разрешения директора нельзя гвоздя забить в стенку. Все отнято у нас! — воскликнул Круцкий и, поперхнувшись, замолк. Не сочтет ли его Яствин чего доброго завистником? Надо держать уши топориком, важно настроить его антихрулевски, а самому остаться в тени.

Обхватив согнутые в коленях ноги, он помолчал, сколько считал необходимым, затем молвил:

— Я, Федор Зиновьевич, не придавал особого значения ряду негативных явлений в практике руководства заводом, но сейчас понимаю, что глубоко ошибался и просто обязан довести до вашего сведения некоторые важные факты, имеющие непосредственное к нашей…

— Борис Семенович, — перебил Яствин, — мы еще успеем потолковать на эту тему, а сейчас пора отдыхать. Я устал.

Круцкий понял, что шеф желает разговора наедине. Что ж, тем лучше.

Не известно, о чем толковали Круцкий с Яствиным на досуге, то есть, когда плыли на байдаре вдвоем, но классическая логика сцепленных между собой шестеренок сказалась тут же и возымела свое действие на остальных членов экспедиции. Марек Конязев помрачнел, задумался о чем‑то и стал довольно неуклюже расспрашивать о Ветлицком. Круцкий, не зная, что Ветлицкий побывал в мужьях Геры, пояснил:

— Ветлицкий — знающий инженер, но с заскоками. В том смысле, что непрактичен. Он из тех, которые вечно возятся с трудно разрешимыми проблемами, с сомнительными техническими идеями, проку от которых — нуль. Не поддаются прижизненному воплощению. Сейчас он носится с каким‑то грандиозным прожектом, который якобы должен изменить в корне технологию изготовления мелкосерийных подшипников.

— А что собой представляет проект? — впервые заинтересовалась скучным разговором Гера и уставилась на Марека многозначительным взором сообщницы. Марек поежился, словно стыдясь, отвернулся, а Гера тут же стала ластиться к нему, замурлыкала нежно: — Фантазировать легко, а вот воплотить идею в дело, протолкнуть, внедрить в производство — для этого мало иметь талантливую голову, надо еше иметь большое любящее сердце.

— Ты говоришь, как журналистка, очень громкими словами, — взглянул на нее снисходительно Марек. Гера продолжала тереться щекой о его плечо, а влюбленные глаза ее призывно велели: «Ну, прикажи только, ну пожелай только, и я в лепешку расшибусь, раздобуду для тебя все–все! Хоть из‑под самой земли достану!»

Крудкий продолжал:

— Суть проекта изобретатель держит в секрете. Хрулев по–моему в курсе и оказывает ему содействие. Я сужу по заявкам на новое оборудование, которое составляет сам Ветлицкий для своего участка и для смежников. В свое время я пытался войти с Ветлицким в контакт, но — увы. Хрулев сделал это раньше, что вполне естественно, иначе бы не привез его с собой. А почему вас интересует именно Ветлицкий?

— Да как работника НИИ! На вашем заводе собираются внедрять какую‑то новую технологию, ассигнуются дополнительные средства на приобретение первоклассного оборудования, а мы, мозговой центр промышленности, понятия не имеем, на что направлены усилия ваших практиков.

— Ну, до внедрения еще далековато… Процесс утрясаний, согласований, исследований равен иногда человеческой жизни. Инстанций — ого–го! Решать с бухты–барахты, транжирить государственную копейку на всякие химеры, я извиняюсь…

— Вот именно, — подхватила Гера. — Надо, чтобы проект проверили в главке дяди Феди, чтобы основательно его изучили, подсчитали экономический эффект, верно, Марек? Сколько на это потребуется времени?

— Гм… Какой, смотря, проект… А вот вы, Борис Семенович, —отвернулся Марек от жены, — если бы, скажем, вы были директором завода, стали б помогать фирме Ветлицкий—Хрулев внедрять их проект?

Круцкий только усмехнулся.

…Следующий день на воде прошел без приключений. Часов в пять вечера лидировавший просто–Филя, показав вперед, возвестил:

— Приехали в деревню Сычозку!

Круцкий фыркнул с презрением: водному туристу, почти моряку, сказать «приехали», это убить его наповал.

— Что будем делать? — спросил просто–Филя.

— Приехали, так распрягай!.. — отозвался Круцкий и безнадежно вздохнул.

По желанию Яствина, на ночь остановились пораньше, выбрав место возле деревни за огородами. Федор Зиновьевич вызвался сделать отметку в туристическом листе и ушел в Сычовку один. Было заметно, что он чем‑то озабочен, на висках пульсировали синеватые жилки. Вернулся в сумерках и впервые за время путешествия не принес Гере парного молока.

Спали в палатках, как и прошедшие ночи, но утро началось совершенно по–другому. Пробуждению их сопутствовал не птичий гомон, не шепот речки Лубни, не шелест листьев старика–осокоря: знакомое, пронзительно–назойливое дудение автомобильного клаксона.

Выглянув из палатки, Яствин увидел на пригорке возле домов свою персональную черную «Волгу». Рядом с ней стояли двое и, сложив рупором ладони, громко скандировали:

— Федор Зи–но–вье–вич! Сроч–но в Моск–ву!

— Видите? Никуда от них не спрячешься, на краю света найдут. Отдохнул, называется… — молвил Яствин ломкой насильственной скороговоркой, косясь на спутников. Те, подыгрывая ему, сочувственно кивали, делали вид, будто верят, что его искали здесь, в неизвестных местах, громко возмущались бессердечным отношением к нему, хотя каждый догадывался, что никто его не вызывал, что «бегство» свое он запланировал заранее, и когда «первобытный» образ жизни ему надоел, вызвать из Сычовки по телефону машину труда не составляло.