Появился Зяблин и, как ни в чем не бывало, принялся переодеваться возле своего шкафчика. Закончив, подошел к Козлякину, поскалился изничтожающе:

— Брак молотишь, голова?

— Угу… Пятую тысячу домолачиваю… — зевнул тот в ответ, не поворачиваясь.

— Да ну?! Неужто расчухал?

— Постигаю помаленьку науку королевскую.;; — дерзко уставился на него Козлякин.

— Гайка слаба у тебя…

— А я гайку подтянул, — сказал Козлякин с ехидцей, кивнув на ползун.

Зяблин прищурился недоверчиво, наливаясь кровью. Покосился на рабочих, придвинувшихся ближе в предчувствии потехи с утра пораньше, и понял, что попал впросак. В этот момент подошел старый Курилов, сказал громко Козлякину;

— Шабаш, Коля! Оставь и мне малость поклевать…

— Ты что, дед, с похмелья? Гляди, где твой драндулет, во–он, видишь?

— Вчера был мой, а нынче — твой. Так что гопчй туда ты, ухарь–купец… Станислав Егорыч поставил меня на «Кирхайс», понял?

Зяблин выругался и побежал к Ветлицкому. Тот шел вдоль пролета, здороваясь на ходу с рабочими. Зяблин догнал его и принялся «качать права».

— Вы слабый специалист, — отвечал Ветлицкий устало. — Самомнение у вас — да, раздуто до космических величин, а что касается оборудования, то вы его знаете плохо, не умеете находить неисправности. Простейшие вещи, такие, как регулировка зазоров — для вас секрет за семью печатями. Надо же такое! Шестой разряд у наладчика, а он в течение двух смен не может пустить пресс! Я вынужден ставить вопрос о снятии с вас разряда.

— Ну, нет, начальник! Не удастся прижать меня к стенке. Некоторые пытались, а получили шиш! И вы зубы сломаете! — кричал Зяблин, размахивая руками.

. — Возможно… У вас солидный опыт гадить исподтишка. Сам убедился… — кивнул Ветлицкий на «Кирхайс». — Что будет — увидим, а пока идите и работайте там, где поставит вас мастер. И не шебуршитесь. Кончилось ваше время.

Зяблин позеленел:

— Я на другой пресс не пойду!

— Пожалуйста. Будет приказ о переводе вас на два месяца в подсобники на помощь Элегию Дудке, А отпуск вам будет перенесен с августа на конец декабря и премий от меценатов из заводоуправления больше не ждите.

Зяблин заскрипел зубами. Его трясло от злости, ог досады, а Ветлицкий, отдав мастеру распоряжения на текущий день, побрел домой отсыпаться. Однако Зяблин не оставил его в покое, догнал во дворе завода, заговорил глухо, с натугой:

— Товарищ начальник, прошу вас выслушать меня.

— Идите вы к черту! Я спать хочу. Из‑за вашего свинства — сутки на ногах без еды и без отдыха. Во г где у меня ваши художества! — показал Ветлицкий себе на шею. — Хватит, разговаривать нам не о чем.

— Извините, Станислав Егорыч, кончен базар… Ваша взяла. Признаю и раскаиваюсь. Железно.

Ветлицкий замедлил шаг, взглянул ему в глаза, желая постичь, искренне говорит он или врет? Что‑то больно быстро перековался, осознал… Притворяется? Испугался?

— Предлагаю вам, Станислав Егорыч, руку на верность. По–настоящему, без дураков. Забудьте, что было, я за вас всегда буду горой. Мое слово -— кремень.

Пофордыбачил с дуру — баста! Ну, по рукам? — проткнул он разлапистую ладонь. — Или боитесь — обману? Так вы тихонь бойтесь, они‑то и есть подлинные черти!

В глубине красивых зяблинских глаз светилась такая искренняя просьба, что у Ветлицкого не хватило духу отпихнуть его от себя, и он пожал протянутую руку. И не пожалел об этом никогда. Не было ни единого случая, чтобы Зяблин нарушил слово или подвел в работе. Уверенный в себе, всегда готовый к действию, он держал под своим влиянием значительное число рабочих участка. Признав себя побежденным в поединке с Ветлицким, он полностью, безо всяких оговорок «стал на его сторону. Верной оказалась примета: чем труднее люди сходятся, тем крепче их дружба.

С той поры прошло почти четыре года.

А сейчас, договорившись с Зяблиным насчет осточертевших зсем сверхурочных, Ветлицкий продолжал обход рабочих мест, приближаясь к одношпиндельным прессам. Вблизи их трескотня заглушает привычный хаос громоподобных шумов и звуков, создавая дикую одуряющую какофонию, но женщины упрямо не надевают наушников–глушителей. И никакие уговоры на них не действуют, ответ один: «Нечего нас в чучела оюродные рядить!» Ну, ладно, наушники — предмет факультативный, желательный, но не обязательный, как говорится, а головные платки? Насчет их, жесткие правила: без косынки к станку не подходи! Хочешь–не хочешь, а повязывай волосы, иначе, как стращает своими стихами Кабачонок: «Попал в станок той шерсти клок, и череп в клочья разлетится…» Вот и повязывают, но как?

Взять, к примеру, Зину. Не успела перейти на самостоятельную работу, как тут же обчекрыжила «русую косу—девичью красу» и воздвигла на голове столь немыслимое сооружение, что Кабачонок встал в тупик. То ли это демонстративный вызов мастеру, отвечающему за технику безопасности, то ли некое практическое утверждение новых принципов современной производственной эстетики, то ли Зина просто дура–ворона, рядящаяся в павлиньи перья… На всякий случай Кабачонок сделал прилюдно Зине замечание, которое придумал заранее, потому что с ходу такое и не выговоришь.

— Зина, — сказал он, — в преобразовании своей внешности ты достигла выдающихся успехов, граничащих, я бы сказал, с преступным нарушением правил по технике безопасности. За это ты получишь от меня премию, которую бухгалтерия удержит из твоей же зарплаты, или от начальника участка получишь бессрочный отпуск по определенной статье с записью в трудовой книжке…

— Выгоните? — испугалась Зина и быстро разрушила эффектную пирамиду на голове.

После стычки с соседками по общежитию Ветлицкий упросил заместителя директора завода устроить ее в другом общежитии.

Однажды на заводе подошли к ней бывшие ее соседки Лиза и Галя и между ними произошло объяснение. Галя сказала:

— Ты была для нас, как кость в горле.

— Всунули тебя к нам, как занозу, — поддержала Лиза.

— Ты — сопля, а у нас другие интересы...

— …а ты мешала нам!

— Потому и решили выжить любыми способами?

— Мы нарочно взяли твои деньжишки, подумали, сочтешь нас воровками, сама сбежишь, — пояснила Лиза.

— На, возьми свои рубчики, — протянула Галя завернутые в бумажку, давно оплаканные Зиной деньги.

— Я не сомневалась, что вы… Вы сожительствуете незаконно с мужчинами, хлещете спиртное…

— Погоди, посмотрим на тебя через полгодика.

— Вы на меня не сердитесь, может, я чего‑то не понимаю.

— Вот именно. С тобой говорить, что в ступе волу толочь. Не от мира сего будто, — хихикнула Лиза. — Ладно, придет твой час — узнаешь, что такое мужчины и кто ты сама. Не так запоешь. Послушай, а может, у тебя действительно не все дома?

Разговор с «подругами» Зина передала Ветлицкому, когда он поинтересовался, как ей живется на новом месте.

— Сейчас мне спокойно. Спасибо большое, Станислав Егорыч, я столько вам хлопот доставила.

— Пустяки. Привыкай.

— К чему?

— К новым условиям социальным, к людям.

— Люди считают меня чокнутой. Но я все равно добьюсь, чего хочу.

— А чего ты хочешь?

— Того, что и все порядочные девушки.

— А все‑таки?

— Я больше ничего не могу вам сказать.

В субботние и воскресные дни Зина продолжала работать на овощной базе райторга, копила деньги на модное платье и туфли–шпильки. «Мне, главное, сейчас приодеться, — объяснила она соседке по комнате. — Я должна иметь привлекательный вид и кое–чему поднаучиться у москвичек, вроде Ланы нашей. Вот тигра— с ума сойти, как она мне нравится! Ну, ничего, Лане уже четвертная стукнула, а у меня еще все впереди, наверстаю то, что упустила в деревне. Мелочиться не буду, не стану ходить развлекаться по кабакам, которые днем называются столовками, а после семи вечера — рестораном. Не за тем я приехала в Москву».

Ветлицкий посмотрел издали, как штампует на прессе Зина, усмехнулся. «Вот кого не требовалось упрашивать остаться на сверхурочную, сама набивалась работать, но сегодня руки ее были не нужны».