И Козлякин не ошибся, догадки его полностью подтвердились. Провозившись смену, а зачем по просьбе мастера — еще полсмены, он не сделал ни одной годной детали.

Утром на участке началось массовое паломничество работников заводоуправления. Ветлицкого несколько раз вызывали «наверх» и делали накачки с тем, чтобы он принял самые действенные меры, а Зяблин, набивая себе дену, продолжал волынить, причем так хитро, так ловко, что не придирешься. Обвинить его в умышленнонедобросовестном исполнении обязанностей не было никакой возможности. С мокрым от пота лицом, он носился туда–сюда, громыхал гаечными ключами, отвертками и совсем измучил слесарей ремонтной базы бесконечными сборками–разборками штампов, шлифовками и полировками.

В середине дня прибежали члены редколлегии «Комсомольского прожектора», вывесили рядом со стариком «Бланшардом» «Молнию», нацеливающую коллектив участка на безусловное выполнение обязательств и порицающую его плохую работу. По местному радио несколько раз передавали призывы завершить с честью выполнение программы к Новому году. Все это действовало, как допинг. Возросшее напряжение передалось р даже лицам, непричастным непосредственно к делу. Даже непробиваемый Элегий Дудка зашевелился и по собственной инициативе, без понуканий и указаний Кабачонка, принялся выгребать в короб отходы из‑под пресса Зяблина. Только один Зяблин, злорадствуя, продолжал невозмутимо волынить, возиться без толку с инструментом. «Час мой приближается, — ухмылялся он. — Ой, как еще запроситесь! Кланяться будете: «Паша, надо! Надо, Паша! Выручай, Паша, иначе каюк!» Премию сулить будете и тэдэ, но дело сейчас не в премии, плевать мне на деньги! Есть кое‑что подороже, и его хотят у тебя отнять. Для меня сознание собственной незаменимости дороже всех премий на свете! Паша не рвач какой‑то, Паша бесплатно сделает, когда попросите. Громко попросите, чтобы весь завод знал, кто его спаситель».

Смена подходила к концу, рабочие завершали свои дела, и тут Зяблин заметил, что все, проходя мимо «Кирхайса», отворачиваются, смотрят в сторону. «Странно… Уж не подбивает ли кто рабочих против меня? Так ничего из этого не выйдет, рабочая смычка всегда была и останется превыше всего». Рассуждение, однако, не успокоило Зяблина. Растерянный немного, он все же не спешил вытирать пресс, ждал: вот–вот с минуты на минуту подойдут к нему с просьбой остаться на сверхурочную. «Ведь времени упущено очень много, — подумал он с тревогой. — Теперь‑то и вовсе некому, кроме меня, выполнить такую серьезную и сложную работу. Не дурак же Козлякин, сделает наладку! Этак можно поставить к «Кирхайсу» и Зинку–штамповшицу, результат будет одинаков…»

В это время, на эту же тему Ветлицкий разговаривал со старым наладчиком Куриловым: не согласится ли тот перейти на место Зяблина и запустить пресс. Курилов покачал безнадежно лысой головой:

— Уж ежели не наладил король…

— А вы — не король? — польстил старику Ветлицкий.

— Оно так, да только не пойдет тип, Станислав Егорыч. Не пойдет, пока Зяблин сам не захочет.

— Но почему?

— А вы‑то сами не догадываетесь? Оставит он сменщику хорошую наладку? Хе–хе, не сомневайтесь!.. Накрутит — во веки веков недошурупишь… — пояснил Курилов.

— Та–а-ак… — процедил Ветлицкий. Нечто подобное приходило и ему в голову, но он не мог поверить, не мог допустить, что сознательный рабочий на государственном предприятии посмеет…

Зяблин, не дождавшись ходоков от дирекции и просьб от начальника участка, пришел в раздражение. «Ну, деятели, дождусь до завтра! Завтра 31 декабря, наивысшая критическая отметка. Завтра вы у меня попляшете! Или–или…»

И он с беззаботным выражением на лице подошел к рабочим и принялся, как всегда, балагурить:

— Пора–пора, граждане, по домам! Пора шампанское ставить на лед, елочку–сосеночку наряжать с собственной женой, а кто не боится житейских осложнений, то — с чужой…

Краснобайство его находило обычно поддержку, но сегодня все натянуто молчали. Зяблин же продолжал сыпать свои избитые остроты, не замечая, что былинный ореол аса вокруг его головы сильно померк. Не учел «король» того, что народ почитает мастеров–бессребреников, а не корыстных деляг. А тут еще кто‑то подковырнул:

— Слышь, Паша, что‑то ты сегодня остришь и сам же смеешься.

— Даже хохочу, туды вашу…

— Гм… А на вид казался умным мужиком.

Вокруг впервые засмеялись, и впервые Зяблин не нашелся, чем ответить.

В это время Ветлицкий шутливо говорил Козлякину, хмуро ковырявшему отверткой в штампе:

— Ну, так что же, Коля–Коля–Николаша, махнем с тобой за смену тыщонок пять?

Наладчик, томимый собственным унизительным незнанием, вспыхнул, раскрыл рот и, не ответив, опустил голову. Ветлицкий проследил за его руками, шарившими суматошно по столу пресса, перебиравшими ключи, оправки, подкладки.

«Чудак какой‑то… — подумал Ветлицкий. — Зачем он щупает, оглаживает холодное железо? Волнуется? Теряется, задавленный авторитетом бывшего учителя? Не верит в свои способности?»

— Ты, Николай, парень — во! — ударил его по плечу Ветлицкий. — А со стороны посмотришь — кисель и только.

— Это ряшка у меня — во! а сам я… Эх, гадство ползучее! Правильно! Кисель и есть… — ударил он ключом по станине пресса.

«Нужно избавить его от неуверенности, но как? Убеждать? Уговаривать? Ругать? Чепуха!» И вдруг неожиданно для самого себя Ветлицкий скомандовал. Нег, не скомандовал, а выпалил:

— Штампы долой!

Козлякин захлопал глазами.

— Скидывай штампы, тебе говорят!

Все по–прежнему было безнадежно трудно. Разогнанный в последние дни бешеный темп намагнитил коллектив. Спешили наладчики, спешили штамповщицы, по лоткам прессов, лоснясь, скатывались кругляки сепараторов и угасали, как сгорающие метеоры. В пролете, полном грохота и перезвона, в дни наивысшего накала Элегий Дудка, зараженный всеобщим энтузиазмом, поссорился с музыкантами собственного квартета и (неслыханное дело!) — отказался долбать по барабану на свадьбе, отказался от причитаемого ему гонорара! И вот в такие критические минуты — невероятный приказ: «Скидывай штампы!»

— А что будем ставить, Станислав Егорыч? — поинтересовался Козлякин громко и бодро, почувствовав величайшее облегчение от того, что наконец избавился от распроклятого аварийного сепаратора.

— Что ставить? — переспросил Веглицкий. — Странный вопрос! Разумеется, дубль. Тащи из кладовой!

Козлякин не поверил своим ушам.

— Ка–а-ак дубль?

— Ну да! Бери второй комплект этих штампов и налаживай заново.

— Вы что?! — воскликнул наладчик в испуге и недоумении и, потрясая перед собой сжатыми судорожно руками, заметался на месте. Потер зачем‑то грязной пятерней лоб, затем уши, словно проверяя, на месте ли они? Постоял, скривив губы, опустив потерянно тучные плечи. В его серых узких глазах билось натужное желание спастись, избавиться от позора, от насмешек, но увы! Видать, сегодняшний день — самый черный день в его жизни. И вдруг «Стоп! — озарило его. — А не шутит ли Ветлицкий? Не проверяет ли на сообразительность? Ну, конечно же, разыгрывает! Как это я сразу недотумкал!» И Козлякин, с растянутыми в улыбке губами, спросил, подыгрывая в тон начальнику:

— А что изменится, Станислав Егорыч, ежели я, к примеру, сниму с себя эти штаны и надену точно такие же?

— Что? Можешь попасть ногой не в ту штанину. В этом все дело, уловил?

…Часам к одиннадцати ночи второй комплект стоял на прессе. Козлякин налаживал так тщательно, так старательно, что рекордного времени, разумеется, не показал. Ветлицкий этого и не требовал, наоборот: помня, что больше всего промахов допускается при спешке, не понукал его, а штампы все проверил лично.

На рабочем столике, загроможденном инструментом, миниметрами, индикаторами, лежал атлас чертежей штампов. Ветлицкий листал его и, как въедливый контролер, проверял размеры каждой детали.

Работая на Волжском станкостроительном заводе, Ветлицкий довольно смутно представлял себе штамповку. Слово «штамп», в обиходе, нехорошее слово, ругательное. Все надоевшее, множество раз повторенное, приевшееся, презрительно называют «штампом», но коль дело касается механики, тут извините! Понятие «Штамповка» не только самый передовой, самый выгодный технологический метод в массовом производстве, — это еще и ритм! Это великое свойство, присущее самой жизни вообще, ибо ритму подчинено все, начиная с пульсации электронов и кончая наивысшим чудом природы — пульсацией человеческого сердца. Ритм — накопление и отдача, прием и отправление, ритм — единство противоречий, чертовски упругая и бесконечно многообразная форма бытия.