Нелегко снимать и ставить штампы весом по тридцать килограммов. Павел взмок, пока управился с подналадкой, и мощным глуховатым ударом опустил ползун, пробивая, вминая, вытягивая и рассекая металл. И этот удар прозвучал, как сигнал к началу работы остальным.

Зяблин не смотрел, как разбредались рабочие по участку налаживать прессы, штамповать детали, заниматься ремонтом, — видел лишь перед собой размеренный ход ползуна да цепкую хватку грейферных щечек, передвигавших четко детали с операции на операцию. Павел — опытный наладчик, такие не отвлекаются, не отрывают взгляда, пока не удостоверятся, что наладка устойчива. Его глаза охватывают весь стол пресса сразу и одновременно видят положение каждой детали в отдельности. Лишь спустя минут десять–пятнадцать, когда напряжение спадет и останется лишь годами выработанная готовность в любую секунду остановить пресс, наладчик может позволить себе даже закрыть глаза или повернуться к рабочему месту спиной. Тогда ему достаточно повнимательней слушать, чтобы тут же по звуку уловить безошибочно сбой.

Слева от него — железная катушка, на которую насажен рулон стальной ленты. Зяблин покосился на нее, крутнул свободной рукой, облегчая тягу подающим валкам. Металла оставалось несколько витков, надо подвезти новый рулон, чтобы не было простоя. Тут не зевай, не то перехватит какой‑нибудь слесарь подъемник устанавливать или снимать в ремонт громоздкий узел стайка, вот и кукуй, жди тогда, зови на помощь мастера, ругайся. Это не годится. Такое не в характере Павла. Вовремя предвидеть — половину дела сделать.

Он вытер ветошью руки, сунул два пальца в рот, свистнул подсобнику Элегию Дудке и в ожидании появления импозантного молодого человека поглядел в сторону, где работала Катерина. Она сразу же почувствовала, что на нее смотрят, оглянулась.

В это время в пролете появился Ветлицкий, подошел к самому новому прессу с автоматическим управлением, заговорил с наладчиком Козлякиным. Тог прекратил работу, замахал возбужденно руками, доказывая что-то. Зяблин смотрел издали на его мимику и посмеивался.

«Бесплатное пантомимное представление… Начальник шерстит Козлякина под соответствующую музычку. За что это он его? — подумал и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. — Мать честная! Неужто в последние дни месяца проклятые снабженцы притащили наконец-то металл, туды их?! Две недели рабочие ни черта не делали из‑за отсутствия стальной ленты, едва тариф натягивали, а теперь не иначе, как начальник агитирует массы на сверхурочную. И это плановое хозяйство!»

Зяблин плюнул в короб с отходами и отвернулся. Угадал он безошибочно. Спустя минуту, «дипломатические» переговоры начались и с ним. Зяблин давно перестал возмущаться, слыша по трансляции заводского радио о том, что‑де по вине сепараторного участка «план завода трещит по всем швам». Еще бы! Без сепараторов подшипники не соберешь, но при чем участок, начальник, мастера, рабочие, если нет металла? Без металла не сделаешь ничего вообще: ни колеи, ни шаров, ни тех же сепараторов и роликов. Все взаимосвязано.

Но как тяжело руководству участка заставить работать наладчика сверхурочно, да к тому ж еще — в выходной день. «Не–е-т, — скажет, — нынче не война… По закону не имеешь права заставлять». Так что же, отступиться? Ни в коем случае! Надо жать и жать: стоять на своем, а если и после нажима рабочий отказывается и тем ставится под угрозу выполнение плана, что ж, тогда, как говорят, дело хозяйское. Только отказ наверняка потом вылезет строптивому законнику боком. Жевать хлеб и то, что к хлебу, хочется всем, будь то директор завода или подсобник на погрузке стружки. Вот и разбирайся, какой закон сильнее: писаный на бумаге или диктуемый жизнью.

Ветлицкий знал Зяблина хорошо и не сомневался, что работать он будет столько, сколько потребуется: чувство локтя у заводских рабочих развито гораздо сильнее, чем у остальных людей. Но сегодня и у него, видать, случилось что‑то такое, из‑за чего он не может работать сверхурочно.

— Почему из‑за разгильдяев, не обеспечивших нас своевременно металлом, я должен рушить свои личные планы? Не выйдет! — закусил Зяблин удила.

— Да в чем дело, Павел?

— Не хочу и все! Я не обязан никому докладывать. Вы не старшина роты, а я не солдат!

Ветлицкий пожал плечами, не понимая, отчего тот встал на дыбы? Добро бы в первый раз, а то… Каждый месяц «черные» выходные, как называют их в народе, и люди, скрепя сердце, работают. Кому охота лишиться премиальных? Или чтобы тебя в очереди на квартиру передвинули в обратную сторону? Но у Зяблина другое. Они с Катериной обычно видятся лишь урывками в заводе, а сегодня у них назначена «большая встреча»: посещение кинотеатра в Сокольниках, ужин на веранде ресторана «Лебедь», ну и все остальное… Летом дома у Катерины пусто, ребята в пионерском лагере, псе условия для радостей, и вдруг — на тебе! Опять вкалывай!

Ветлицкий, предвидя и такой поворот, успел поговорить предварительно с Катериной и заручился ее согласием, Теперь, открывая последний козырь, он сказал:

— Это моя к тебе личная просьба, Павел. Катерина тоже очень нужна. Если останешься ты, то и она не откажется поработать.

Зяблин смотрел с досадой на пружинисто вздрагивающие планки грейфера, молчал.

— Значит, договорились, — заключил Ветлицкий и приказал: — Закончишь этот рулон и скидывай штампы. Кожухам шабаш, надолбил ты их от нечего делать — до конца пятилетки хватит.

— Перепроизводство — признак кризиса, — покривил губы Зяблин.

— Ладно, марксист–надомник, — похлопал Ветлицкий его по плечу, но тот не успокоился, заговорил глухо:

— Станислав Егорыч, куда испарилось ваше чувство самоуважения? Взгляните хоть раз на себя со стороны: ведь вы едва ли не каждый месяц бьете поклоны, уговариваете, упрашиваете нас, призываете на штурмовщину, а мы перед вами фордыбачим, выламываемся. Неужели вам все это не кажется унизительным?

Ветлицкий промолчал. Теперь не так остро и болезненно воспринимались обиды, как бывало в первые дни его работы на участке четыре года тому назад. Нынче он даже с некоторой гордостью вспоминает междоусобную войну, охватившую участок и оставившую навсегда в душе его горечь и удовлетворение одновременно. Удовлетворение собственной победой, которая резко подняла его авторитет в глазах рабочих.

Осталась она не только в памяти начальника, о ней знают все, но предпочитают не вспоминать в присутствии Зяблина. Заикнись кто, и он тут же становится очень обидчивым и начинает с избытком выкладывать собеседнику различные неприятные вещи, ибо вовсе не гордится ролью, которую сыграл по собственной глупости в те, прошедшие времена.

До Ветлицкого ни один начальник больше трех месяцев на участке не удерживался, как вообще не удерживались ценные рабочие и другие настоящие специа–листы. Черта ли с такой работы, когда ни прогрессивки, ни премий, ни даже — благодарности! Да что благодарность! Доброго слова ни от кого не слышали, потому и расставались без тоски, без печали… Текучку кадров можно было сравнить разве что с потоком пассажиров на Курском вокзале в курортный сезон. А ведь участок поставлял «начинку» для подшипников всем сборочным цехам завода! Малейший сбой тут же начинал всех свирепо трясти. Это, как известный лакмусовый эффект: меняется среда — меняется цвет бумажки. По тому, как работают цеха, «начинки»: роликовый, шариковый, сепараторный, можно судить о делах подшипникового завода в целом.

Прежний директор, на место которого пришел Хрулев, оставил после себя много всякой дряни. Нахлебались и горького и соленого, пока удалось поднять завод. Одолевали внезапные и непонятные провалы, вызывавшие глубокую и всеобщую разочарованность, а редкие взлеты были кратковременны, как у небуксируемого планера. Над Ветлицким откровенно смеялись. Узнали откуда–го на каком прекрасном месте работал он раньше, даже сколько зарабатывал, и по такой причине напевали вслед ему ехидную частушку: «Бросила хорошего, вышла за поганого…»

Большинство рабочих считало его мужиком «с приветом», другие — человеком себе на уме. Уж коль пошел на потерю заработка, значит, интересуется чем‑то другим. А что может быть другое для «варяга», прибывшего в столицу на «ловлю счастья и чинов»? — судили–рядили о нем, глядя с собственной колокольни. Но истину никто так и не узнал.