— Я там на улице с твоим прежним шкипером поговорил, — сказал Рейдер. — Говорит, ты ему каким-то нервным показался.

«Ну а как он думает, каким я должен быть, чёрт возьми? Завтра вечером меня уже могут отвезти в Портсмутскую тюрьму на пожизненное заключение». Портсмутская тюрьма ВМС США — это исправительное учреждение, о котором рассказывали, что в нём сочетаются худшие черты лагеря подготовки новобранцев морской пехоты и средневековой темницы. Тем не менее, пожизненное заключение в ней было лучше, чем другой возможный исход: смертная казнь через расстрел. Возможность такого исхода событий перестала висеть над нашими головами лишь несколько недель назад, когда было принято решение о том, что за наши преступления смертный приговор выноситься не будет. Здорово-то как!

— Слушай, не надо так, — сказал Рейдер. — Я точно знаю, чем всё кончится. Даже если тебя осудят, мы будет оспаривать приговор. Если понадобится, до самого президента дойдём.

— Обалдеть. А тем временем надзиратели в тюряге будут барабанить по моей голове дубинками. Господи, ты же слышал, какие там порядки. Представляешь, что они сделают с разжалованным офицером?

— Да не заводись ты так. Сегодня в суде сделай всё как надо. Должен сказать, я уважаю тебя за то, как ты держишься, несмотря ни на что. Сегодня только всё не запори. Честное слово, я бы давно уже сломался.

— Ну, а меня не сломать, Джим. Что угодно, только не это. Однажды я уже сломался, теперь уж никогда этого не сделаю.

— Чёрт! Когда это ты сломался?

— В ту самую ночь. В ту ночь, когда я послал тех ребят в ту деревню. Я просто не выдержал. Не мог больше всего этого выносить. В тоске я был жуткой, и страшно стало. Если б я тогда не сломался, я б ни за что тех ребят туда бы не послал.

— А, в этом смысле. Да мы уж раз десять всё проговорили. Без театра, ладно? Всё должно быть конкретно. Мы ведь столько раз об этом говорили, всё обсудили. Ты сказал им, чтоб они взяли тех вьетнамцев и чтоб убили в случае таковой необходимости. Ты не приказывал им совершать убийство. Именно так ты и скажешь, когда будешь давать показания, потому что это правда.

Этот вопрос мы с Рейдером обсуждали и раньше. Мы обсуждали его с того самого дня, когда его назначили моим защитником. Произошло это в феврале, после того как несколько жителей деревни Гиаотри подали жалобу деревенскому старосте, который обратился к начальнику района, полковнику Армии Республики Вьетнам, который известил об этом руководство американских войск в Дананге. Двое молодых людей из деревни Гиаотри, оба — гражданские лица, были убиты бойцами из патруля морской пехоты. Началось следствие. В это время батальон обустраивал новые позиции постоянной дислокации, выдвинувшись вперёд за прежнюю линию фронта. Вьетконговцы выразили свой протест против этого вторжения на их территорию, задействовав мины, лазутчиков, миномёты и снайперов. Мой взвод потерял ещё несколько человек, включая Джоунза, который был серьёзно ранен, подорвавшись на самодельной мине. Другие два взвода потеряли суммарно, по-моему, шестнадцать человек, и рота «С» оказалась настолько ослабленной, что Нилу пришлось перевести членов приданных роте миномётных расчётов в стрелки, и некому стало стрелять из 81-миллиметровых миномётов.

Именно тогда, в этой гнетущей атмосфере, вызванной непрестанными потерями, меня с пятью морпехами вызвали в штаб батальона, чтобы допросить по делу, получившему название «инцидент в деревне Гиаотри».

Большую часть подробностей этого долгого и непростого расследования память моя не сохранила. Самое яркое воспоминание — ужас, из-за которого я потерял способность соображать, и который охватил меня, когда следователь сообщил мне, что меня подозревают в убийстве. «Убийство». Это слово оглушило меня словно разрыв миномётной мины. «Убийство». Но это же были вьетконговцы, заявил я следователю, жизнерадостному полковнику-юристу из юридического отдела дивизии. Как минимум один — был. Никак нет, ответил он, это были не Ви-Си. Это подтвердили начальник деревенской полиции и староста деревни. Убийство. Я понимал, что мы сделали что-то не то, но мысль о том, что мы совершили убийство в юридическом смысле, мне и в голову не приходила. Мысли у меня путались, мне стало страшно, и я старательнейшим образом отвечал на вопросы, которые задавал полковник, но когда он спросил: «Вы говорили своим подчинённым, чтобы они не меняли показаний», я выпалил: «Никак нет!»

Несколько минут спустя полковник, сопровождаемый протоколистом, младшим капралом, записавшим мои ответы на диктофон, ушёл, унося свои бумаги, юридические справочники и диктофон — все эти атрибуты уютной и упорядоченной жизни в штабе дивизии, этого мира законов, которые так просто соблюдать, когда хорошо ешь, хорошо спишь, и когда тебе изо дня в день не угрожает смерть.

А потом мне стало очень плохо, так плохо, что я места себе не находил. Дело было не только в том, что меня терзал призрак обвинения в убийстве, меня терзало ощущение вины. Лёжа в палатке в расположении штаба, я снова увидел глаза того мальчика и укор в их безжизненном взгляде. Возможно, мы и совершили убийство не осознавая этого, почти так же, как Маккенна. Возможно, война пробудила в нас зло — некую тёмную, зловещую силу, которая позволила нам убивать, ничего не ощущая. Хотя… В моём собственном случае «возможно» можно было и опустить. Некое зло было в ту ночь во мне. Правдой было то, что я приказал патрулю по возможности взять в плен тех двоих, но правдой было и то, что я желал их смерти. Жажда убийства была в моём сердце и каким-то образом, тоном, жестом или ударением на «убить», а не на «взять в плен», я передал таящееся во мне озверение подчинённым. В моём чересчур агрессивном поведении они узрели санкцию на выброс собственных зверских побуждений. Я лежал, вспоминая эйфорию, охватившую нас после того как всё случилось, как мы смеялись, и как затем мы вдруг очнулись и почувствовали себя виноватыми. Несмотря на это, я не мог признать, что случившееся было преднамеренным убийством. Оно не было совершено в вакууме. Оно было непосредственным результатом войны. То, что сделали мы, было результатом того, что сделала с нами.

В какой-то момент во время этого самоанализа я понял, что солгал следователю. Я пошёл в палатку офицера по личному составу, вызвал полковника и доложил ему, что хотел бы изменить свои показания и реализовать своё право воспользоваться помощью адвоката. Через какое-то время он вернулся в штаб батальона с Рейдером, высоким рыжеволосым мужчиной лет под тридцать.

— Сэр, — сказал я. — Помните ту часть моих показаний, где я заявил, что не говорил своим подчинённым, чтобы они не меняли своих показаний? В общем, это не так. Запутался я. Можно эту часть убрать и заменить её показаниями, соответствующими истине?

Простите, сказал он, заявление сделано под присягой, и убрать его нельзя. Таков закон. Если я хочу что-нибудь добавить — это пожалуйста, но первоначальные показания останутся в документах. Полковник улыбнулся, весьма довольный собой и непреклонной логикой его драгоценного закона. Вот и ещё одна статья. Я дал другие показания.

Некоторое время спустя у нас с Рейдером состоялась первая из наших продолжительных бесед. Он попросил меня описать всё, что произошло в ту ночь.

— Хорошо, — сказал я. — Но сначала прочитайте вот это. Я это написал, пока ждал вас с полковником.

Я вручил ему эссе об условиях, в которых жилось на линии фронта, написанное высокопарным языком. Там говорилось о том, что в условиях партизанской войны граница между законным и незаконным убийством размыта. Правила стрельбы в зонах открытого огня, когда солдату разрешается стрелять в любого человека, вооружённого или невооружённого, и практика учёта убитых ещё более запутывают систему моральных ценностей человека. Мой патруль отправился на задание, полагая, что идёт за солдатами противника. Что же касается меня, то рассудок мой на самом деле был в возбуждённом состоянии, и способность рассуждать здраво была нарушена, но я ведь пробыл во Вьетнаме одиннадцать месяцев…