Другие песни были полны виселичного юмора. Одну из таких, строевую песню «Наелся я войны», сочинил один офицер из роты «А».

Война оборачивалась и такой стороной, о которой не пели песен, и по поводу которой не отпускали шуток. Бои не только участились, в них стало больше озлобленности. И мы, и вьетконговцы привыкали творить жестокости. Один радист из 1-го батальона был захвачен патрулём противника, его связали и избили дубинками, после чего казнили. Тело его, плавающее в реке Сонгтуйлоан, было обнаружено через три дня после пленения, руки и ноги были связаны верёвками, а в затылке зияла дырка от пули. Ещё четыре морпеха, из другого полка, попали в плен и были потом обнаружены в общей могиле, они также были связаны, а черепа их были раздроблены пулями их палачей. Патруль из двадцати восьми человек под командованием моего сокурсника по Куонтико, чернокожего офицера по имени Адам Симпсон, попал в засаду, где сидели две сотни вьетконговцев, и был почти целиком уничтожен. Лишь два морпеха, оба из которых получили тяжёлые ранения, смогли выйти оттуда живыми. В живых там могло бы остаться и больше, но вьетконговцы организовали систематичное добивание раненых. После удара из засады они обошли оставшихся лежать морпехов, всаживая пули в любое тело, подававшее признаки жизни, включая моего сокурсника. Тем двоим удалось выжить благодаря тому, что они заползли под тела своих убитых товарищей и притворились мёртвыми.

Мы отплачивали врагу тем же, иногда с лихвой. Всем было известно, что очень многие из пленённых вьетконговцев не добирались до тюремных лагерей; в отчётах о них значилось «был открыт огонь, убит при попытке к бегству». В некоторых боевых ротах даже не утруждали себя взятием пленных; там просто убивали всех вьетконговцев, что попадали на глаза, а также кое-кого из вьетнамцев, которых только подозревали в принадлежности к Вьетконгу. Последние обычно засчитывались как потери противника, согласно неписанному правилу: «если вьетнамец убит, то он вьетконговец».

Там всё загнивало и портилось быстро: тела, кожа на ботинках, брезент, металл, нравы. Наш гуманизм, опалённый солнцем, измотанный муссонными ветрами и дождями, боями в негостеприимных болотах и джунглях, облезал с нас так же, как защитное воронение со стволов наших винтовок. Мы сражались в условиях жесточайшего из всех конфликтов — народной войны. Эта военная кампания не была упорядоченной войной, как в Европе — это была война на выживание, которая велась в диких местах, где не было ни правил, ни законов; война, в которой каждый солдат дрался за свою собственную жизнь и жизни тех, кто был рядом, и ему было наплевать, кого он убьёт, защищая свои личные интересы, сколько человек и каким образом, и ничего кроме презрения не испытывал он по отношению к тем, кто хотел заставить его дикарскую борьбу за выживание подчиняться жеманным тонкостям цивилизованной войны — кодексу боевой этики, придуманному, чтобы гуманизировать войну, которая по сути своей негуманна. Согласно этим «правилам боя» пристрелить бегущего невооружённого вьетнамца было морально оправданным деянием, но убить стоящего или идущего — уже нет; нельзя было пристрелить военнопленного в упор, но снайпер с большого удаления мог убить вражеского солдата, который был не более способен защищаться, чем военнопленный; пехотинец не мог уничтожить деревню гранатами с белым фосфором, но пилот истребителя мог сбросить на неё напалм. Вопрос об этичности становился вопросом о расстоянии и технических средствах. Ты всегда оказывался прав, убивая людей с большого расстояния с помощью мудрёного оружия. Ну а потом — генерал Грин издал воодушевляющий приказ: убивайте Ви-Си. Во времена патриотического подъёма в годы Кеннеди мы спрашивали: «Что мы можем сделать для страны?», и наша страна ответила: «Убивайте Ви-Си». Вот такая была стратегия — лучшее, на что оказались способны наши лучшие военные умы: организованная бойня. Организованная, не организованная — бойня оставалась бойней, и кто мог что-то говорить о правилах и этичности на войне, где их не было совсем?

В середине ноября, по собственной просьбе, я был переведён в боевую роту 1-го батальона. Мои убеждения по поводу этой войны сошли почти на нет; никаких иллюзий я не питал, но всё равно пошёл добровольцем в боевую роту. Тому было несколько причин, и первейшей их них была скука. У меня не было других занятий кроме подсчёта потерь. Я ощущал свою никчёмность и некоторое чувство вины из-за того что жил в относительной безопасности, в то время как другие рисковали жизнью. Не могу отрицать, что фронт всё ещё меня притягивал. Если не рассматривать вопросы праведности и неправедности войны, была в бою некая притягательная сила. Казалось, что под огнём живёшь ярче. Все чувства обостряются, рассудок работает чётче и быстрее. Возможно, это объяснялось борьбой противоположностей — привлекательное уравновешивалось отвратительным, надежда вела войну со смертельным страхом. Ты ходил по опасному эмоциональному краю, испытывая опьянение, какого не мог дать ни один напиток или наркотик.

Опасение сойти с ума было ещё одним мотивом. Галлюцинация, посетившая меня в тот день в столовке, когда я в своём воображении увидел Мору и Хэрриссона мёртвыми, стала постоянным страшным сном наяву. Я стал видеть всех такими, какими они станут после смерти, включая себя самого. Когда я брился перед зеркалом по утрам, я видел себя самого мёртвым, и были моменты, когда я видел не только свой собственный труп, но и то, как на него глядят другие. Я видел, как жизнь продолжается без меня. Ощущение того, что меня больше нет, приходило по ночам, прямо перед тем, как заснуть. Иногда от этого я смеялся про себя; как мог я воспринимать себя всерьёз, когда я мог заранее увидеть свою собственную смерть? И других я не мог воспринимать всерьёз, потому что видел их мёртвыми. Мы все были жертвами великой шутки, которую сыграли с нами Бог или Природа. Возможно, именно поэтому трупы всегда ухмыляются. До них доходит эта шутка в самый последний момент. Иногда я от этого смеялся, но чаще всего мне было совсем не смешно, и я был уверен, что ещё несколько месяцев работы по установлению личностей трупов доведут меня до психиатрического отделения. В штабе для мрачных размышлений о трупах было слишком много времени; в боевой роте времени для раздумий очень мало. Вот в чём секрет эмоционального выживания на войне — надо ни о чём не думать.

И, наконец — ненависть, ненависть, сокрытая так глубоко, что я бы и не смог тогда признаться в её существовании. Сейчас могу, хотя это по-прежнему доставляет много боли. Я сгорал от ненависти к вьетконговцам и от чувства, которое живёт в большинстве из нас, и которое намного ближе к поверхности, чем мы себе признаёмся: жажда воздаяния. Я ненавидел врагов не за их политику, а за то, что они убили Симпсона, казнили того мальчишку, тело которого нашли в реке, за то, что выбили жизнь из Уолта Леви. Желание отомстить было одной из тех причин, по которым я добровольно пошёл в боевую роту. Я искал возможности кого-нибудь убить.