— Я Один-Альфа.

— Один-Альфа, у Баунд-Чарли-Два — два Гроза-Один и три Гроза-Два. Как понял?

По-английски это означало, что во 2-м взводе роты «С» двое убитых и трое раненых.

— Обожди секунду, — ответил я.

Я встал и вытащил бланки учёта потерь из патронного ящика, приспособленного для хранения папок. Усаживаясь снова на место, я сказал: «Ладно, валяй».

— Сначала сообщаю Гроза-Один.

— Понял. Начинай.

Первым убитым был санитар. У него было пулевое ранение, сквозное, в голову.

— Так, это был первый, — сказал Джоунз, закончив с санитаром. — Фамилия второго — Леви. Лима-Эхо…

— А зовут как? Уолтер?

— Лима-Эхо-Виктор-Янки. Леви.

— Баунд-Один, зовут его Уолтер? — спросил я, выводя неровными буквами «Л-е-в-и» рядом со строкой, озаглавленной «ФАМИЛИЯ». Рука моя слегка дрожала, голос изменился.

— Один-Альфа, обожди секунду, ладно? Точно так. Зовут Уолтер. Второе имя Невилл. Новембер-Эхо-Виктор…

— Я знаю, как пишется.

— О'кей. Звание: первый лейтенант. Личный номер… — Вмешались помехи. — Подразделение: это ты знаешь. Ранения: множественные осколочные ранения…

— У, чёрт! — воскликнул я, позабыв о правилах касательно употребления ругательств при ведении полевой связи. Записав только что переданное Джоунзом, я словно наяву увидел смугловатое приятное лицо Леви и его спокойную добродушную улыбку. Все, кто его знал, отмечали его улыбку — добрую, располагающую, обнажавшую ровные белые зубы; однако было в ней что-то неуловимо загадочное, как будто улыбался он какой-то шутке, скрытой от посторонних. «Чёрт! Чёрт побери всё и вся».

— Ты этого парня знал? — спросил Джоунз.

— Мы в Куонтико вместе учились. Да и дружили крепко. Я и не знал даже, что он у вас служил.

— Вон как. Ладно, давай закругляться с этим делом. Возраст: двадцать три. Обстоятельства: в ходе патрулирования, окрестности города Дананга.

— Баунд-Один, давай без этих «понял-выполняю». Просто расскажи, как всё было.

Он рассказал мне, сколько знал. Патруль из 9-го полка морской пехоты попал в засаду и вызвал по рации подкрепление. Отправили взвод Леви, но тот и сам попал в засаду, не успев до них добраться. Леви был поражён осколком от мины и упал, в другого морпеха попала пуля. Санитара, который обрабатывал того, что был ранен пулей, убил снайпер. Не зная о том, что санитар убит, Леви собрался с силами, поднялся и наполовину пошёл, наполовину пополз к нему. Когда Леви пытался вытащить его с линии огня, его самого застрелил снайпер.

— Ты уверен, что это он? — спросил я.

— Само собой, уверен.

— Ладно. Дальше давай.

Джоунз стал продолжать: религиозная принадлежность Леви, лица, наследующие выплаты по его страхованию жизни военнослужащего, адрес ближайшего родственника. Таковыми оказались его родители, проживающие в Нью-Йорке. Каково будет им, когда они услышат звонок, откроют дверь и увидят человека в военной форме в дверном проёме? Поймут ли они инстинктивно, зачем он пришёл? Что он скажет? Как можно прийти и сказать родителям, что многие годы, которые они растили сына, давали ему образование, пошли прахом? Похерены. На той войне на солдатском сленге смерть обозначалась словом «похерили». Такого-то похерили. Удачное слово.

Мы покончили с отчётами. Я их подшил, затем перевёл Леви, санитара и прочие потери в цифры. Случайная арифметика войны. Я пробыл во Вьетнаме семь месяцев и меня даже не царапнуло. Леви продержался две недели. Выйдя из палатки полковника, я увидел набухшие, аспидно-серые тучи, собиравшиеся над горами. Из головы у меня не выходил Леви. Вот он стоит прислоняясь спиной к стене, руки в карманах. Рядом с ним музыкальный автомат. Где же это было? В Джорджтауне, в баре «Мэк'c Пайп-энд-Драм», куда мы ходили в увольнения по выходным выпить, поглазеть на девчонок и попритворяться, что мы по-прежнему гражданские. В тот вечер нас там было человек пять-шесть. Мы подцепили девчонок, секретарш из правительственных учреждений — в Вашингтоне, похоже, все девчонки работают секретаршами в правительственных учреждениях. Мы потанцевали с ними на маленькой танцплощадке у окна, выходившего на улицу. Скорей всего, тогда была поздняя осень, потому что я припоминал, что окно запотело. Леви не танцевал. Высокий, стройный, он беззаботно прислонился спиной к стене и улыбался, а мы шли обратно к столику с девчонками. На столике стояли наполовину опустошённые кувшины с пивом и бокалами с пивной пеной на стенках. Мы сели и наполнили бокалы, и все смеялись — наверное, над чем-то из сказанного Джеком Бисселлом. А был ли там Бисселл в тот вечер? Скорее всего, был, потому что мы все смеялись до упада, а Бисселл был великим юмористом. Не присаживаясь, Леви вытащил свою трубку и наклонился ко мне, чтобы что-то сказать. Вспоминая тот вечер, я видел, как шевелятся его губы, но я его не слышал. Я не мог вспомнить, что он тогда сказал. Было это в Джорджтауне, давным-давно, до Вьетнама. Я давно уже стал замечать за собой такое: мне было трудно вспоминать всё, что было до Вьетнама.

Я всегда относился к Леви с симпатией, а иногда ему завидовал. Он отличался спокойной целеустремлённостью, в то время как я был вспыльчив и импульсивен. Я закончил колледж при церкви в спальном районе, он учился в Колумбийском университете. Он был из богатой семьи, моя же только-только с трудом выбралась из рабочего класса. У него были все преимущества, но он пошёл на военную службу, в то время как легко мог заняться чем-то другим. По-моему, было это в нём: высоко развитое чувство долга. Мои собственные мотивы для поступления в морскую пехоту были в основном личными, но у Леви, вроде бы, личных амбиций вовсе не было. Он был патриотом — из самых лучших, из тех, кто не просто так расхаживает с американским флагом в петлице. Он пошёл добровольцем, потому что считал, что так надо, и сделал это тихо, легко и естественно. У него была ещё одна особенность, редкая в наш нетребовательный век: непоколебимая верность нормам поведения. В Куонтико мы с ним однажды вместе попали в переделку. Как и я, он не очень хорошо умел читать карту. Выполняя сложное упражнение по ориентировке на местности, мы оба, идя по разным азимутам, заблудились на одном и том же заболоченном участке. Там было полно ежевики и глубоких трясин — зловещее место, где на зачахших деревьях сидели водяные щитомордники, обвивая ветки. Я пробирался по тем местам уже час с лишним, и начинал всё больше паниковать, ныряя из одних зарослей в другие. Казалось, что конца этому болоту не будет, а до заката оставалось всего несколько часов. Разрубая ежевичные кусты штыком, я услышал, как кто-то шумит и ругается в нескольких ярдах передо мной.

В подлеске появилось лицо Леви, под каской, с которой свисали колючие ветки. Как только он увидел меня, он перестал орать и ругаться. Мне стало легче от того, что я увидел ещё одного человека, но Леви, который славился своей невозмутимостью, похоже, смутился от того, что его застали в тот момент, когда он вышел из себя. Мы решили держаться рядом, пока не выберемся из болота. По его краю протекал ручей, а за ручьём тянулась вереница холмов, поросших соснами. Мы вытащили карты и попробовали определиться, где находимся. Ситуация представлялась безнадёжной. Я пересёк ручей в надежде отыскать топографический указатель, который мог быть приделан к одной из сосен на той стороне. Ничего не отыскав, я сказал, что хочу срезать путь и идти через холмы, пока не дойду до дороги. Это означало, что я провалю упражнение, но это было лучше, чем заночевать в тех мрачных лесах. Леви же сдаваться пока не собирался. Он сказал, что сейчас рассчитает дорогу обратно к последнему указателю и попробует понять, где совершил ошибку. Я попробовал его отговорить. Чтобы совершить задуманное, он должен был вернуться по своим следам обратно через болото, а это и при дневном свете было нелегко; было бы ещё хуже, если бы он застрял в нём на всю ночь. Но он стоял на своём. Он собирался сделать всё как полагается, или, по крайней мере, попробовать. Я сказал ему: «Ладно, валяй». По сравнению со мной упорства ему было не занимать. Он пошёл обратно в заросли. Я пересёк ручей и, наткнувшись на другого заплутавшего, добрался до дороги. Ну, а с упражнением я не справился.