Я возвращаюсь на командный пункт по тропе, по обеим сторонам которой стоят деревья с чёрными скользкими стволами. Темно, почти как в склепе, и я с облегчением вздыхаю, благополучно добравшись до КП. Уайднер передает очередной ежечасный доклад об обстановке в штаб роты. «Чарли-Шестой, я — Чарли-Второй. Обстановка нормальная, без изменений».

Некоторое время спустя мой сон обрывают винтовочные очереди. Я уже научился странным образом спать и бодрствовать одновременно. Сон как рукой сняло, и я сразу же понимаю, что произошло, как будто и не спал. Прозвучали пара выстрелов из карабина и очередь из М14. Стреляли справа позади меня, на позиции младшего капрала Маршалла. Я выбираюсь из окопа и иду в темноте по тропе мимо чёрных деревьев. Увидев человеческий силуэт футах в тридцати-сорока перед собой, я останавливаюсь. Кажется, человек. Стоит неподвижно. Скорее всего, мы с ним заметили друг друга одновременно. Мы глядим друг на друга — долго-долго. Вооружён он или нет — не разглядеть, а я ведь уверен, что слышал выстрелы из карабина. Или мне показалось? А может, и сейчас мерещится? Может, и разглядываю я сейчас всего лишь куст, по форме похожий на человека. Делаю как учили — всматриваюсь в очертания этой фигуры, а не в неё. Если ночью глядеть прямо на предмет, глаза могут обмануть. Поэтому я гляжу на очертания этого предмета, фигуры, куста, или как его там. Да, там определённо стоит человек, он застыл на ходу, явно прикидывая, заметил я его или нет. Карабина я при нём я не вижу, но он может быть вооружён, у него и гранаты могут быть. Я хочу окрикнуть его, закричать «дунг лай» (стой!), но слова застревают в горле, ноги охватывает слабость. Оцепенев, я продолжаю следить за ним, а он следит за мной. Время проходит как в кошмарном сне, который длится всего несколько секунд, но никак не кончается. Какой-то морпех выкрикивает что-то вроде «Он там!». Силуэт дёргается, и я одним движением откидываю клапан кобуры, выхватываю пистолет, отвожу и отпускаю затвор, досылая патрон в патронник, и прицеливаюсь. А он уже исчез, несётся вниз по склону, продираясь через кусты. Я целюсь на шум, но не стреляю — боюсь попасть в кого-нибудь из наших. И вдруг ощущаю, как быстро бьётся сердце, и чувствую, что рифлёная рукоятка пистолета стала скользкой от пота.

Ко мне подходит Маршалл и рассказывает о том, что там произошло. Он сменился, лежал в своём укрытии, и тут услышал какой-то шум, совсем рядом. Раздался окрик часового, затем несколько выстрелов. Выбравшись из укрытия, Маршалл увидел, как мимо пробежал вьетконговец, направляясь к командному посту, однако лазутчик скрылся во тьме так быстро, что никто не смог сделать по нему прицельный выстрел.

На следующий час я объявляю 100-процентную готовность, возвращаюсь на КП и сменяю Уайднера у рации. Я так и не понял, кем или чем было увиденное и услышанное мною существо — вьетконговцем, животным или плодом моего воображения. Но страшно мне по-настоящему. Больше в эту ночь ничего не происходит, но обстановка напряжённая, и я с радостью замечаю, что небо начинает светлеть, и передаю очередной доклад об обстановке. «Чарли-Шестой, я — Чарли-Второй. Обстановка нормальная, без изменений».

Мы с капралом Паркером в дивизионном полевом госпитале — пришли проведать рядового первого класса Эспозито, гранатомётчика одного из отделений моего взвода. Эспозито тяжело болен, и скоро его эвакуируют в Штаты. Он коренаст, смугл, рассказывает нам о том, что после четырёх лет в морской пехоте уезжает со смешанными чувствами. Дома хорошо, говорит он, но жаль расставаться с батальоном и Паркером, с которым они дружат ещё с начальной подготовки. Видно, что сильнодействующих средств ему вкололи много. Он лежит на брезентовой койке, глаза остекленели, язык заплетается. Паркер легонько толкает его кулаком в плечо и говорит: «Ничего, поправишься. А ведь сколько лет мы с тобою бок о бок, а?»

«Много», — говорит Эспозито, и голос его звучит как с пластинки, проигрываемой на слишком медленной скорости.

«А помнишь заваруху с кубинскими ракетами, в шестьдесят втором? Ведь кажется — столько лет прошло!» Повернувшись ко мне, Паркер говорит: «Мы с ним кореша, лейтенант. Мы с Эспозито реальные кореша».

В палатке он лежит не один, там ещё три морпеха и с полдюжины южных вьетнамцев. Пустующие койки заляпаны высохшей кровью. У двоих из трёх морпехов ранения лёгкие, и они здесь просто отдыхают, как в отпуске. Третий тяжело ранен в голову, весь в бинтах. К вене одной руки подведена трубка от капельницы, трубка с плазмой — к другой, тянутся они от бутылей, закреплённых на металлической стойке. Ещё одна трубка подведена к члену. По ним непрерывным потоком переливаются жидкости — моча, глюкоза, плазма. Этот морпех — здоровенный, атлетически сложенный парень, настолько рослый, что пятки его выступают за край койки. Он лежит неподвижно, и о том, что он жив, свидетельствуют лишь движения его грудной клетки вверх-вниз да горловые звуки, которые он издаёт с интервалом в несколько минут.

Подходит медбрат, вставляет ему в рот термометр, замеряет кровяное давление и отходит к солдату АРВ, лежащему на койке по соседству с Эспозито. Это стандартная больничная койка, спинка её поднята, и солдат практически сидит. Всё его тело упрятано под бинтами и гипсом, кроме одной руки, нижней части лица и макушки. Пряди густых чёрных волос спадают на бинты, закрывающие его глаза и лоб. К телу солдата приделаны всяческие приспособления: трубки, резиновые шланги, зажимы, манометры. Он напоминает мне эпизоды из фильмов ужасов про страшные эксперименты над людьми: весь обмотан белыми бинтами, всякие устройства вокруг.

Паркер с Эспозито продолжают вспоминать подробности своей долгой дружбы. Глаза Паркера влажны, голос от переживаний срывается, и мне становится неловко, как будто я подслушиваю разговор влюблённых перед разлукой. Я оборачиваюсь к медбрату и спрашиваю, что случилось с южновьетнамским солдатом. Медбрат отвечает, что он ранен в левую руку, обе ноги, живот и голову, и должен умереть через день-два. Морпеху повезло меньше.

«Он, скорей всего, всю жизнь так и будет — овощ…» — говорит медбрат.

Через несколько секунд, будто бы пытаясь опровергнуть этот прогноз, морпех начинает метаться по койке, издавая странный звук, какое-то булькающее рычание. Затем раздаётся звук, как будто кто-то раскусил черешок сельдерея — морпех в судороге сжал зубами термометр. Он пытается его проглотить. «Сукин сын!» — восклицает медбрат, подбегает к нему и вытаскивает раздавленный термометр изо рта. Здоровяк бешено бьётся в конвульсиях, бутыли качаются на стойке, а медбрат выхватывает из сумки шприц-тюбик. Он протирает спиртом мускулистую руку морпеха и впрыскивает успокоительное.

«Тихо, тихо, — говорит он, навалившись на парня. — Тихо, тихо. Будем теперь ректально мерять. Пока ты сам себя не порешил, будем в задницу пихать».

Успокоительное начинает действовать. Судороги ослабевают, рычание сменяется постаныванием, и он, наконец, затихает.

Мы лежим в канаве, смертоносные кусочки металла из АК-47 впиваются в дорогу, за которой мы залегли. Когда огонь прекращается, мы перебегаем через неё и открываем ответный огонь из-за насыпи. Мы наугад обстреливаем поле, поросшее слоновьей травой, и окружающие его невысокие округлые холмы. Несколько человек перелезают через насыпь, выстраиваются в цепь и выдвигаются по полю к холмам. Один из стрелков делает пару выстрелов по цели, которую он увидел или услышал, или просто решил, что увидел или услышал. Воздух в гуще травы настолько неподвижен и горяч, что там трудно дышать.

Мы с Полсоном вползаем на пригорок и обнаруживаем L-образный блиндаж, отрытый на его склоне. Мы осторожно подходим, я останавливаюсь у входа и забрасываю вовнутрь гранату. От разрыва, мощь которого сосредоточивается внутри блиндажа, под ногами содрогается земля. Когда дым развеивается, мы с Полсоном заползаем в него и обнаруживаем там тростниковую циновку, изрешечённую осколками гранаты. Но снайпера, даже если допустить, что он там был, давно уже и след простыл. И мы бредём обратно к дороге, ощущая полное опустошение от тщетности наших усилий, подобно боксеру, размахнувшемуся что было сил, но не попавшего в соперника.