На Дону такому нахальному пришельцу, вошедшему в собрание почтенных стариков, – первый кнут. На соборную площадь, спустили бы штанишки – и кнута ввалили. Чтоб не смел рта разевать, коли его не спрашивают. Чтобы не засорял людям головы, а Дон – сквернословием... Ведь всем памятно событие, когда казаку, плюнувшему в реку, плетей ввалили, да еще батюшка эпитафию наложил. И Дон, и донская степь издревле оставались чистыми, как люди, населяющие эти благодатные места. Они творили дела и песни пели. Песня – это образ жизни казака: как дышать, говорить, работать... А теперь вместо песен инородцы принесли нам свист пуль и скрежет штыков... Что же произошло с духовным миром казаков? Но кто остановит кровавый разгул приблудившихся пришельцев?..

Останься же ты в живых, Миронов, хоть жертвенной свечой, но помоги оскверненному Дону очиститься от скверны!.. Тебе предоставляется последнее слово в этом запутанном и кровавом мире. Последнее?.. Как последняя вспышка на небосклоне в «соловьиную» ночь... Как последняя любовь... О Надя-Надюша...

Последнее слово Филиппа Козьмича Миронова на заседании Чрезвычайного ТРИБУНАЛА 7 октября 1919 года:

«Граждане судьи, свои впечатления о пребывании в камере № 19 я занес на клочок бумаги, который останется после меня. В первые минуты диким казалось пребывание в этом каменном мешке. Когда захлопнули его дверь – не сразу понял, что произошло. Вся жизнь отдана революции, а тебя посадили в тюрьму; всю жизнь боролся за свободу – и в результате ты лишен свободы.

Обвинитель здесь приписывает мне какую-то скромность. Но я хочу, наконец, чтобы меня поняли не как скромного человека, спасающего свою шкуру, ибо я ее никогда не спасал там, где голос совести этого не требовал.

В том каменном мешке около меня впервые не было ни одного врага, ни одного человека, который помешал бы мне взять книгу более серьезного содержания. Смилга сказал, что я не знаком с Марксом. Да, я не знаю его, но там, в заключении; я впервые прочел небольшую книжку о социальном движении во Франции и напал в ней на одно определение, характеризующее подобных мне людей. Дело в том, что во Франции были социалисты, озабоченные мыслью о справедливости, всюду и везде искавшие ее. Эти люди были в высшей степени искренние, но лишенные научных знаний и методов.

Люди, лишенные научных знаний, идущие и стремящиеся к справедливости чувством и сердцем, называются социалистами-эмпириками. Таким как раз являюсь и я. В этом мое несчастье. Не стану много распространяться об этом, тем более что многое судебному следствию уже известно. Скажу лишь кое-что о тех революционных выступлениях, которые совершил в течение своей жизни.

1. В 1895 году, когда еще был нижним чином, один из начальников необоснованно вычел из моего 9-рублевого жалования 6 рублей. Я возмутился против этого произвола и сказал, что застрелю такую собаку. Создались настолько неприязненные отношения, что я был вынужден перейти на службу к мировому судье.

2. В 1904 году я имел чин сотника и был избран станичным атаманом. Тогда же пришлось отправлять на службу безлошадных казаков. И так как приобретение собственных строевых коней заставило б их влезать в большие долги, я, всегда горячо защищавший интересы казачества, во время приемки лошадей сумел провести перед комиссией общественных, но окружной атаман всех их забраковал и приказал мне через три часа представить новых.

Узнать, почему забракованы эти вполне годные для службы лошади, мне не удалось, и тогда я решил представить их в назначенный срок вторично. На этот раз атаман выбрал из них 6, а остальных опять забраковал. Но через два-три часа я снова предъявил ему якобы новых, а фактически уже дважды признанных негодными, и наконец-то они были «приняты»... При этом я должен подчеркнуть то обстоятельство, что свидетелями моего поступка были представители 18 станиц Усть-Медведицкого округа.

3. В свое время я решил пойти в юнкерское училище с надеждой получить на казенный счет образование и найти под офицерскими мундирами честных людей. Но я глубоко ошибся; они, как правило, оказывались слугами самой тяжелой реакции. Даже на фронте русско-японской войны командный состав не прекращал своих бесчинств. И когда за совершенные преступления начальник 4-й казачьей дивизии генерал Телешов был посажен в арестантское отделение, я публично сказал командиру полка, что «так нужно поступать со всяким начальником, допускающим безобразия в нашей армии». За это «вольнодумие» меня «определили» в госпиталь для нервнобольных...

4. Из Манчжурии на Дон 4-я казачья дивизия отправилась после издания манифеста 17 октября, который русским народом был встречен как светлый праздник. Однако и при наличии этого дарования в Уфе за революционную деятельность арестовали инженера Соколова и приговорили к повешению. Защищая его, железнодорожники всей дистанции объявили забастовку, а наш головной эшелон потребовал дальнейшего продвижения. Тогда я стал разъяснять казакам, что настаивать на отправке поездов в момент, когда идет вопрос о спасении человека, борющегося за трудовые массы, нельзя. И казаки действия железнодорожников одобрили. Эшелон оставался в Уфе до тех пор, пока не помиловали Соколова.

5. На Дону я жил лихорадочной жизнью. По окончании войны с Японией на Дону стали мобилизовать казаков на внутренний фронт, иначе говоря – для борьбы с революцией. Я стал разъяснять казачеству смысл такой мобилизации. Затем окружной сход Усть-Медведицкого округа послал меня в Государственную Думу со своим приговором об отказе от полицейской службы и согласии о безвозмездном представлении земель живущим в казачестве иногородним крестьянам.

При возвращении из Петербурга в Новочеркасске я был арестован за антиправительственную деятельность...

Вообще 1906 год для меня был очень тяжелым. Из-за политической стычки меня «определили» на службу в Даниловской слободе. Потом, когда возник «Союз русского народа», я разъяснил казакам его реакционную сущность и вскоре после этого был сослан в 1-ю казачью дивизию под начальство генералов Самсонова и Вершинина, где пережил страшный в отношении меня произвол. При одном столкновении на этой почве со своим начальником я сказал ему, что он не человек, а зверь.

Таким образом, где бы я ни был, всегда, во всяком месте совершал революционные поступки, дабы дискредитировать власть. Все это я говорю с целью показать, что всегда стоял за справедливость, за правду и за интересы угнетенного народа...

Я опытный боец, и мне тяжело принимать на себя кличку «предатель», «изменник»... Так называли меня белые, так меня называет теперь Советская Россия, между тем я всегда боролся за нее и отстаивал ее интересы.

О своих детских и юношеских годах могу сказать, что характерным для моей жизни в те годы было: одежда – с чужого плеча, обед – с чужой кухни. Именно с тех пор мне, как выходцу из трудового народа, всегда были понятны его нужды. Потому-то с первых дней революции до сих пор я от него не отделялся.

Не вдаваясь в подробности множества эпизодов, которые лишний раз могли бы засвидетельствовать о том, что я всегда стоял за советскую власть, упомяну лишь о тт. Мордовине и Блинове, которые были моими учениками в военном отношении (председатель суда делает замечание: «Прошу не вдаваться в такие подробности, так как это не имеет никакого отношения к делу»). Я не буду вдаваться в подробности, но все-таки скажу, что когда Блинов служил под моим начальством, на него поступил донос о том, что он контрреволюционер. Я призвал его к себе и сказал: «Блинов, ты контрреволюционер». От страха и волнения он побледнел, затрясся... Но я не поверил тому донесению, под суд боевого товарища Блинова не отдал и тем спас его от неминуемой гибели. Конечно, впоследствии оказалось, что донос был ложным, но по горячим следам ловко состряпанной клеветы суд, несомненно, не оправдал бы его. Относитесь с таким же доверием ко мне и вы. Я прошу вас об этом не потому, что мне просто дорога жизнь. Нет. Без доверия советской власти она мне не нужна. Еще раз прошу вас об испытании: дайте мне возможность остаться на позиции революционного борца и доказать, что могу защищать советскую власть в ее самые критические минуты.