Филипп Козьмич Миронов расставался с писателем Федором Крюковым, исполненный тяжелыми, безрадостными думами. Ничего-то он в столице для себя не прояснил, наверное, зря и заезжал. Надо торопиться в родную стихию, на фронт, там яснее все станет.

«Я решил вернуться, – вспоминает Миронов, – в свой родной 32-й полк, где еще числился старшим помощником командира полка по строевой части. Полк находился в городе Рени. Командиром полка состоял полковник Ружейников, бывший окружной атаман Усть-Медведицкого округа. С ним у меня были столкновения на почве революционных выступлений девятьсот пятого-шестого годов. Полковник был ярым монархистом, совершенно неспособным к боевой деятельности. Он тем не менее всецело отвечал взглядам самодержавного правительства.

Явившись в полк, я сейчас же коснулся политической стороны дела, ибо видел, что с выходом ПРИКАЗА № 1 армии не будет, и напрасно думать о войне «до победного конца». Это было бы безумием. Необходимо было сосредоточить все внимание на том, чтобы казачество не было вовлечено войсковым начальством на борьбу с революцией.

Чувствовалось, что большинству офицеров совершившийся переворот не по душе.

Первая беседа с офицерами и представителями казаков, по шести человек от сотни, произошла на открытом воздухе в городе Рени. Я разъяснил казакам на этот раз различные виды государственного устройства в разных странах, с их достоинствами и недостатками. Идеалом служила демократическая Швейцарская республика, с ее государственным строем, ее меморандумом и народной инициативой.

После трехчасовой беседы было приступлено к голосованию записками по вопросу: «Какое государственное устройство желательно для России».

Нужно сказать, что казаки знали к этому времени об отречении царя, передаче престола Михаилу и о его отречении и о существовании Временного правительства, на верность которому была принесена присяга.

Из пятидесяти пяти – шестидесяти записок получился единогласно ответ: «Демократическая республика».

Из шестнадцати офицерских записок более половины ответило: «Конституционная монархия».

Итак, было очевидно, что политические дороги офицеров и рядовых казаков начали двоиться, что и было тогда подчеркнуто.

Став членом Революционного комитета города Рени, я принимал живейшее участие в заседаниях комитета и митингах.

В один из последних мартовских дней я предложил полковнику Ружейникову как черносотенцу оставить полк. Ружейников запротестовал. Тогда ему было сказано, что если он не оставит полк добровольно, то это будет сделано через Военно-революционный комитет.

Через два дня Ружейников был вызван в штаб дивизии на освидетельствование, а я на объяснение своего поступка по отношению к командиру полка. Результатом этого Ружейников все-таки должен был уехать из полка, а я, в свою очередь, принужден был получить тоже медицинское свидетельство и отпуск по болезни.

Наш 32-й Донской полк был снят из города Рени и переведен в соседнюю деревню, невдалеке от штаба дивизии. Шел полк с боевыми мерами охранения, так как в полку распространился слух о моем аресте и о решении полками дивизии принудить 32-й Донской полк выдать всех революционных офицеров и казаков.

Подъезжая к штабу дивизии, казаки полка выбросили заготовленные красные флаги и потребовали, чтобы музыка играла «Варшавянку».

Было страшно обидно, что до первых чисел апреля девятьсот семнадцатого года в казачьем полку боялись выбрасывать красные флаги.

Дня через два был полковой митинг на злободневные вопросы текущего момента.

Прощаясь с полком, я попросил казаков и офицеров найти общую платформу для деятельности.

Что-то там, на родном Дону, делается теперь? Никакого, конечно, не было сомнения, что помещики и капиталисты постараются повторить опыт девятьсот пятого-шестого годов, тем же путем и теми же средствами. Нужно во что бы то ни стало удержать донское казачество от этого рокового для него шага. Как-то старики на Дону реагируют теперь на происходящие события?.. Как они-то поймут и воспримут исторически назревшую необходимость свержения царя, который до последней минуты в их глазах был «божьем помазанником»? Один за другим в моем мозгу толпились вопросы времени, и ясным был ответ: не избыть беды родному Дону. Используют генералы невежество казачьего жизненного уклада и вольности казачьей и даже великое историческое прошлое вольных и передовых атаманов Дона – Булавина, Разина и других...»

Значит, снова на родимый Дон!.. Теперь можно и не особенно торопиться, решил Миронов и направил свои стопы в центр Войска Донского – в Новочеркасск. А оттуда – в родную Усть-Медведицкую...

Наивный он, что ли, этот железный командир Миронов?! Но ведь в то время думал именно так, к чему ж теперь, чего он в жизни от роду не делал, лукавить? Тем более – перед смертным часом. В то смутное время, одновременно несущее и что-то неизвестное, и интуитивно ощущаемую тревожную радость и гордость, он был непосредственным участником событий и вершителем судеб человеческих. И конечно же, Миронов не думал, не знал и не гадал, что эта же самая революция петлей вокруг его жилистой шеи завяжет тугой и смертельный узел. Не она, конечно, неодушевленная, расплывчатая, а люди, порожденные ею. Но это почти одно и то же...

Если бы он мог хоть что-нибудь предвидеть или хоть как-то представить свой конец, хоть как-нибудь попридержать трагическую развязку... Может быть, таков удел сильных, добрых и правдивых людей – верить искренне в общечеловеческие идеалы, за что и быть наказанными? Но ведь мужество, храбрость, преданность Родине – благословенны в веках. И разве наивно верить в то, что революция несет народу свободу? И счастье. Ну а этот самый простой народ просил Миронова, чтоб он ему счастье завоевывал? Сколько раз этот больной вопрос становился перед ним во всей, обнаженно-трагической простоте и величии? Просил – не просил?.. Ну а все-таки конкретно, кто обращался к нему с подобной просьбой?.. Такого он не может припомнить вдруг. А может быть, и не было конкретного народа? Но он же сам видел, что народ страдает. Ах, страдает!.. И он, благодетель, решил осчастливить его? Благородно, ничего не скажешь... Но все-таки, не мешало бы у этого конкретного несчастливца спросить, согласен ли он, чтобы такой дорогой ценой Миронов добывал ему счастье и блаженство в преходящем мире. Но разве он не знает, что все великие, благородные, так же как и низменно-авантюрные, деяния всегда и всюду прикрывались именем народа и только «во имя» его совершались. Тут ничего нового никто еще не придумал. А не стала ли великомученица Россия и ее неотъемлемая часть, донской родимый край, удобным полигоном для проведения некоего эксперимента геноцида?.. Ну, такое предположение было бы уж слишком... Но эту версию рано или поздно, так или иначе, а придется продумать. Вот, кстати, истина всегда конкретна. Нить памяти надо тянуть, и, может быть, удастся вытянуть из исстрадавшегося сердца и возмужавшего от невыносимой боли ума кое-какие сведения... Страдание возрождает чувство внутренней свободы...

В Новочеркасске прошел казачий донской Войсковой Круг, избравший войсковое правительство: по два представителя от каждого военного округа, начальник штаба Войска Донского, начальник артиллерии Войска Донского. Атаманом Всевеликого Войска Донского единогласно был избран генерал-лейтенант Алексей Максимович Каледин, бывший командующий 8-й армией. В то время, как по всей стране создавались Советы, казаки продолжали цепко держаться за старые порядки.

Войсковой Круг предоставил новому атаману неограниченные права и выдал соответствующую грамоту: «По праву древней обыкновенности избрания войсковых атаманов, нарушенного волею царя Петра Первого в лето 1709-е и ныне восстановленного, избрали мы тебя нашим Войсковым атаманом. Подтверждая сею грамотою нашу волю, вручаем тебе знаки атаманской власти и поручаем управлению Великим Войском Донским в полном единении с членами войскового правительства, выбранного также вольными голосами Войскового Круга. Руководством к законному правлению в Войске нашем должны служить тебе, наш атаман, постановления, утвержденные Войсковым Кругом, в соответствии с общегосударственными законами. Грамота сия дана в г. Новочеркасске, в 1917 году, июня 18 дня».