Разговор дружеский, взволнованный: «А что, сынок, я тебе говорил?..» – «Дядя Виктор, помоги, все страшно сложно... Побудь хоть денек, погостюй у меня». – «Рад бы денек, да не получится». – «Останься...» – умоляюще глядя в добрые, усталые глаза Ковалева, просил Филипп Козьмич. «Ну, так и быть, если уж очень просишь – то остаюсь... Остаюсь навсегда в твоей дивизии... комиссаром». – «Здорово!..»

Тут под руку подвернулся Иван, ординарец, и, подморгнув красноармейцу, обратился к своему грозному командиру: «...Разреши, я ему плетей ввалю, и на этом наказание прикончим». – «Ладно, – буркнул Филипп Козьмич, – только верните поросенка по принадлежности...»

– Ну как силушка? – Миронов прикоснулся к руке Ковалева, намекая на то, что Виктор Семенович, будучи полковым кузнецом (по-донскому, ковалем), мог один поднять лошадь.

– Не жалуюсь...

Не успели с одним браконьером разобраться, как привели другого – украл буханку горячего еще хлеба. И опять объяснение: «У казачки много буханок...» «Запомни, другой раз без спросу возьмешь, то есть украдешь, – накажу».

На пороге хаты появился очередной жалобщик Никифор Зенкин с хутора Бобры, это в пяти верстах от хутора Плотникова, где остановился штаб Миронова. Знали друг друга. «Что стряслось, Никифор Семенович?» – «Погутарить надыть». – «Гутарь, тут все свои». – «Быков угнали силком... А за то, что у меня штаны с лампасами, один активист плетью перетянул, да еще и обозвал контрой...» – «Делов – на кнут, да махнуть».

Активиста вскоре нашли; быков еще не успели зарезать; Миронов взял большую палку и подошел к провинившемуся, тот вовремя отскочил от Филиппа Козьмича. Чего он испугался – то ли выражения лица своего командира, не обещавшего ничего хорошего, то ли еле заметного движения рук, приподнявших палку... Во всяком случае, это осталось невыясненным, но зато другое стало достоянием чуть ли не всей дивизии. «На палку, – сказал Миронов, – и отгони быков туда, откуда взял. А ты, Никифор Семенович, спокойно возвращайся домой – быки будут в целости и сохранности доставлены на твой баз». Дед подхватился рысью поперед быков. Все подумали, наверное, побежал предупредить старуху, чтобы не голосила на весь хутор – пропажа возвращается на баз.

Прошел час, может, два, – дед снова на пороге хаты, где Миронов находился. «Дедушка, что-то не так?» – «Да, кубыть, так. Но любопытство взяло – не пожаловался?..» – «Не понимаю...» И дед рассказал, что он побежал вперед почему?.. а чтобы встретить своего обидчика. Ну, значится, повстречал он его и заставил спустить штаны, ввалил ему по голому месту плетей и сказал, теперь, мол, возвращайся восвояси, а он уж как-нибудь, с божьей помощью, сам быков до дому догонит... И только затем и отмахал пять верст сюда и обратно, чтобы спросить, не пожаловался ли... Филипп Козьмич привычным движением расправил усы, пряча под ними скупую улыбку – казак, ну что с ним поделаешь. Нет чтобы обрадоваться, что быки нашлись и благополучно возвращены на баз, так он еще и захотел проверить, как его обидчик будет чувствовать, когда на собственной шкуре испытает прелесть казачьей нагайки. «Так, значится, не пожалился?.. Ну-ну...» – и дед заторопился в Бобры.

Справедливый. Ни перед кем не заискивающий, талантливый военачальник и неустанный пропагандист идей революции, Миронов говорил своему новому комиссару: «Земля – это вечная рознь между казаками и иногородними. Генералы хотят использовать эту рознь и направить казаков на удушение революции. Мозолистые руки казака и крестьянина должны преградить путь этим коварным замыслам Но донское казачество предоставлено самому себе, и это есть большой грех революции. Никакого, буквально, политического воспитания в нем не ведется. Станицы и хутора заброшены...»

Эта удивительная любовь и тревога за родимый край будут вечными его спутниками, как крик совести, как крик измученной души.

Раньше с войны приходили вести о геройских подвигах Миронова и быстро распространялись по всему Дону, так и теперь молва разнеслась по всем враждующим группировкам, что он неуязвим, что из самых невероятно трудных положений не только умело и неожиданно ускользает, но еще и победы одерживает над противником. Популярность среди казаков, белых и красных, с каждым днем росла. И он ни единым поступком не омрачил ее ни как воин, ни как гражданин-казак. Подписывая так приказы и воззвания, Миронов гордился и дорожил званием гражданина.

О популярности Миронова доносит наказному атаману Краснову Фицхалауров: «При взятии слободы Ореховки, когда группировкой войск генерала Татаркина намечался решительный и окончательный удар по Миронову, казаки Раздорской, Малодельской, Сергеевской и Егеревской станиц отказались выполнять боевой приказ. Некоторые казаки кричали: „Да здравствует Миронов!“ Эти же казаки во время решительной схватки заявляли командному составу – зачем им воевать с Мироновым, им при Миронове жилось хорошо, пусть атакуют офицеры, которым больше надо. Казаки и старики Иловлинской и Качалинской станиц проявили еще больше мерзости и предательства... Дивизия Миронова окружена в районе Ореховки, и нет ей выхода – она в плену. Миронов, точно зверек, накрытый шапкой, и остается только протянуть руку, чтобы взять захлопнутого зверька Миронова.

Но когда рука была протянута, то под шапкой оказалось пустое пространство. Негодованию казаков не было предела. Тактика казаков, их боевые качества и сноровка были хорошо известны Миронову и всему комсоставу, как природным казакам и жителям Усть-Медведицкого округа. Будучи неоднократно окружен превосходящими силами противника, Миронов с победой выходил из этих окружений... В районе хутора Большого и слободы Сидоры дивизия Миронова была окружена со всех сторон 10–12 полками пехоты и кавалерии, с большим количеством орудий в пулеметов. Оставаться в этом районе, будучи отрезанным от базы снабжения, было невозможно. Дивизия Миронова вынуждена была отойти на хутор Плотников, что Миронов и выполнил».

В ответ на эти неутешительные донесения Краснов объявил награду «за голову изменника Дона Миронова Филиппа Козьмича» – 200 тысяч рублей золотом. В кругу своих единомышленников однажды разоткровенничался: «Много у меня доблестных, храбрых офицеров, но нет ни одного Миронова...»

Трудно ли было Миронову завоевать авторитет у местного населения? Легко ни одно трудное дело не дается. Но он был, как сама природа Дона, – щедрый, искренний, соответствующий наиболее полно тому миру, среди которого жил. Намного сложнее складывались его отношения с красноармейцами. Голодные и злые, уничтожавшие «золотопогонников» просто так или только за то, что они офицеры. А тут их командир, оказывается, бывший царский полковник. Позор! Да к тому же бесконечные бои и отступления, потому что противник неожиданно напал на плохо подготовленные революционные войска. Красноармейские части отступают, значит – предательство и измена бывших царских офицеров, специально подставляющих их под удар. Тут уж Миронову нельзя было показать и тени сомнения в правильности принятого решения, надо на деле доказывать, что оно единственно верное. Но глазное, самому идти впереди наступающих цепей и первому принимать пули и штыки врага. Не дрогнуть. Не расслабиться. Не изменить самому себе. Не дать страху хоть на краткий миг сковать волю и оцепенеть перед мыслью о возможной гибели.

У станицы Скуришинской, возле кургана, рота, шедшая в цепи, была обстреляна ружейным и пулеметным огнем, дрогнула и обратилась в беспорядочное бегство. На коне, карьером, сопровождаемый только одним ординарцем, Филипп Козьмич врезался в бегущую толпу и заорал: «Стой!.. За мной!.. Вперед!..» Вражеские пули градом летели, но ни одна не задела. Миронову сначала удалось остановить роту, потом повернуть лицом к наступающему противнику и атаковать...

После успешно проведенной атаки один красноармеец, легонько потирая плечо, без обиды в голосе говорил другому: «Бешеный наш командир. Когда я драпу давал, так он перетянул меня плетью – я сразу пришел к памяти... Ну и геройский казак – первым под пули лезет...»