Временное правительство приказывало немедленно арестовать атамана Войска Донского генерала Каледина за участие в мятеже генерала Корнилова... Может быть, за те слова, которые он чеканил на московском совещании: «Расхищению государственной власти центральными и местными комитетами должен быть немедленно и резко поставлен предел». Генерал Каледин с черного хода пробрался к своим ординарцам, вскочил на оседланного коня и ускакал в степь.

Единственный раз в своей жизни разведчик Миронов, кажется, опростоволосился, как он о том вспоминал позже. Когда потасовка прекратилась и возбужденная толпа вывалилась на площадь и здесь снова начал выступать Филипп Козьмич, как раз в то время скрылся Каледин. И когда казаки, узнав о телеграмме, кинулись в погоню, было поздно – добрые и запасные атаманские кони уносили генерала в неизвестном направлении...

Все столь было невероятно, что, по понятиям старых служивых казаков, равнялось чуть ли не концу света. Как это, самого наказного атамана Всевеликого Войска Донского, встреченного с такими почестями, вдруг через какой-то час-два арестовать, словно бандита или вора?! Уму непостижимо!.. Что же происходит с воинственными сынами Дона – ведь они бесчестят себя. А казаки чтут честь высоко, ставя ее в один ряд после матери и отца. Может быть, вскоре и Дон вспять повернет?.. Потом эти Богом проклятые Советы, стало быть, продолжают жить и вести разрушительную работу среди казаков... А Большой Казачий Круг решил, что надо срочно возвращаться к атаманскому правлению. Как же в самом деле быть? Генерал Каледин, всеми уважаемый военачальник, тоже подтвердил, чтобы поскорее прикрывали Советы и устанавливали извечную, столетиями выверенную власть на Дону... Все зыбко, неверно, как на прифронтовых Пинских болотах. Вот только не ведали донские казаки, что им придется вдосталь нахлебаться этой жижи.

Филипп Козьмич тоже в тревоге и волнении покидал свой родимый край и отправлялся на фронт. Может быть, в последний раз? Сколько же ему будет сопутствовать удача? Когда-нибудь на высоте она покорно сложит крылышки и камнем ударится о твердую, неласковую землю...

Алексей Максимович Каледин, благополучно добравшись до казачьей цитадели – Новочеркасска, неожиданно узнал, что Временное правительство отменяет приказ об аресте и великодушно прощает его контрреволюционные намерения. Все это хорошо, но придет время, за такие штучки, что заставили его удариться в паническое бегство, он Керенского отблагодарит...

Провожали на фронт Филиппа Козьмича поздним утром, когда солнце встало уже в дуб. Было тепло, но не жарко. Мир вокруг нежен и грустен. Фронтовики, пришедшие проводить Миронова, не замечали особой его тоски и требовательно просили подсказать, что делать, чтобы не попасть впросак, как в 1906 году. По-свойски разговаривая, вскоре с удивлением обнаружили, что на семейные проводы Филиппа Козьмича собралась огромная, к тому же взволнованная толпа. После выздоровления выезжает на фронт не рядовой, ничем не примечательный казак, а войсковой старшина, дворянин, талантом и кровью заслуживший ото высокое звание, но оставшийся таким же близким и понятным, каким был всегда. С именем которого станичники связывают решение многих жизненно важных и неотложных вопросов, тем более в такое шаткое время, какое теперь стоит на дворе.

Незаметно возник стихийный митинг. Филиппа Козьмича попросили подняться на подготовленную в далекий путь походную повозку, чтобы всем было слышно. Увлекаясь, он начал говорить громко и горячо, постепенно вытесняя из своего сердца боль расставания: «Я против „победы до победного конца“. За три года русский народ понес невозвратимые жертвы – миллионы загубленных жизней солдат и казаков. Реки пролитой крови, слез матерей, осиротевших детей и вдов. Я против войны! Я за победу рабочих и крестьян. За волю и свободу трудящемуся человеку. За справедливый мир с Германией. Но не с Вильгельмом II. Он полетит с трона, как полетел Николай II. Рабочие Германии установят власть Советов. Поверьте и запомните мои слова: социальная революция в России будет продолжена в Германии. Для нас, казаков, донских, кубанских, терских, оренбургских, сибирских и других, должно быть ясным, что если мы пойдем за генералами, то на троне появится снова самодержавный царь. Если мы пойдем за Калединым, а он этого очень хочет, то мы придем сначала к удушению большевиков, потом к удушению демократической республика и подойдем к республике буржуазной, окажемся в лапах господина Пуришкевича, за спиной которого прячется царь. Если мы, казаки, пойдем с большевиками, то каяться нам не придется, ибо их программа ясна. Может быть, много у них утопического, много крайностей, но цель у них одна – социальная революция. Нам, казакам, с большевиками отношения ломать не стоит. С большевиками мы всегда договоримся, и тогда основные завоевания социальной революции останутся за трудящимися... Меня называют большевиком, а это слово для некоторых такое страшное, что им начали пугать даже маленьких казачат. Одни не знают, кто такие большевики, другие хотя и знают, но злобствуют, играя на невежестве огромной массы казаков и всего населения области Войска Донского. Я вам открыто скажу – генералы шельмуют. И буржуи вместе с ними. Я непричастен, не записывался в большевики, но если они проводят социальную революцию, я пойду с ними....»

Кто посмеет теперь упрекнуть Миронова за его чистую веру в идеалы революции?! За его страшную, непоправимую ошибку.

Не успокоил Филипп Козьмич прощальной речью земляков-станичников, наоборот, кажется, еще большее смятение посеял в их кудлатых, чубатых головах. Выпили походную, закусили «рукавом», и когтистые пальцы полезли к затылку, чтобы в глубоком раздумье почесать его.

Миронов поклонился матери и отцу – в ноги. Поклонился станичникам и родимой сторонушке на все четыре стороны, и рванули кони...

Не успела, кажется, еще улечься пыль на дороге, поднятая лошадьми и походной бричкой Миронова, как Усть-Медведицкую снова залихорадила потрясающая весть. Оказывается, явился очередной лидер, готовый во имя народа спасти погибающую Русь-матушку. Опозоренную и растерзанную, охваченную отчаянием и стыдом за свой затурканный, с панически-запутанным и развращенным сознанием народ. Все политические авантюристы и военные деятели, берясь за оружие или слово, выступали за народ и во имя богоносного русского народа, который понятия о них не имел и, конечно же, не просил у них защиты.

Миронов по дороге на фронт узнал о вооруженном мятеже генерала Лавра Георгиевича Корнилова. Относительно неплохо знал его биографию и военные способности, так как они вместе находились в составе Румынского фронта. Корнилов – сын коллежского секретаря. Кадет. Выпускник Петербургского артиллерийского училища, причем по высшему разряду. Это говорило о недюжинных способностях молодого офицера. Все отмечали его вспыльчивый, взрывной характер и неудержимое стремление только вперед – ничто не могло его заставить отступить... В апреле 1915 года Корнилов, кажется, из-за своего – только вперед, только к победе – попал в плен. Через год бежал и явился прямо в Ставку Верховного главнокомандующего.

Корреспондент «Русских ведомостей» пишет: «Когда обед, на котором присутствовали генералы: иностранцы, свитские, заканчивался, распахнулась дверь и вошел человек в оборванных лохмотьях и с „Георгиями“ на груди. Четким шагом он подошел к генералу Алексееву и отрапортовал: „Честь имею явиться вашему превосходительству, генерал Корнилов“. „Эффект был полный...“

Вскоре Корнилова назначили командиром 25-го корпуса, входившего в состав Особой армии. Потом он становится командующим войсками Петроградского военного округа... Главнокомандующим Юго-Западным фронтом, где стал известным тем, что 11 июля 1917 года потребовал от Временного правительства введения смертной казни на фронте.

19 июля 1917 года генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов постановлением Временного правительства был назначен Верховным главнокомандующим. Такой стремительной карьеры, кажется, еще не знал ни один генерал. Назначен он был вместо Брусилова, которого было по-человечески жаль. Ведь это он при своем назначении Главковерхом говорил: «Я вождь революционной армии, назначенный на мой ответственный пост революционным народом и Временным правительством, по соглашению с Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Я первым перешел на сторону народа, служу ему, буду служить и не отделюсь от него никогда».