Никто не знал, где она.

Кто-то пытался дозвониться к ней — девушки беспокоились, не больна ли? Но никто не брат трубку. Сильвия на следующее утро отправилась к Трейси, хотела убедиться, что с ней все в порядке. Постучала в дверь, но никто не ответил. Из-за соседней двери ей сообщили, что если она разыскивает хорошенькую блондинку, то эта девушка куда-то укатила. Большая дорогая машина заехала за ней, шофер из цветных помог собрать вещи и погрузить их в багажник. Куда машина отвезла ее — неизвестно. Уехала по направлению к мосту, к набережной Шорохов.

— Тогда я в последний раз слышала о ней. — Сильвия помрачнела. — Я потеряла ее. Мы все ее потеряли. Без нее клуб уже не был таким, как прежде. — Сильвия умолкла. — А теперь, — произнесла она после паузы, — Трейси мертва.

— Эта машина… — сказал Роулз. — Соседка случайно не заметила номерной знак?

— Это был мужчина, — поправила Сильвия. — Сосед.

— Он заметил номер машины?

— Не знаю. Я не спрашивала его.

— Как его зовут, помнишь?

— Я не спрашивала, как его зовут. Просто парень какой-то высунулся из-за двери и сказал, что Трейси уехала.

— Можешь нам дать ее адрес? — спросил Блум. — Где жила Трейси?

— Я не помню адреса, но могу объяснить, как туда добраться. Вы узнаете дом, как только увидите. Это единственный в бухте дом на сваях.

В Калузе нет «золотого» пляжа.

Вы не найдете здесь территории, где особняки или поместья не располагались бы бок о бок. Ближайшим, оберегаемым для самых зажиточных семей участком считается, должно быть, остров Фламинго — искусственная насыпь в бухте, южнее дамбы Каотеса. Но даже это место, несмотря на то что многие дома обходятся их владельцам в пятьсот тысяч долларов, — скорее тщательно ухоженный и возделанный клочок побережья, нежели растянувшийся на многие мили роскошный «золотой» пляж. Богатые обычно покупают именно пространство, не участки. Однако при тамошней скученности это просто невозможно для всех желающих.

Лишенные обширных территорий богатые особняки частенько возникают как из-под земли, приводя в изумление жителей Калузы. Вы проезжаете мимо целой кучи лачуг, сбитых из толя и дерева, сворачиваете за угол — и внезапно попадаете на ухоженную лужайку с изумрудной травой. Лужайка окружена кованой решеткой, за ней работает поливочная машина, а в глубине высится дом, ослепительно белый в солнечном свете. Или вы вдруг утыкаетесь в высокую стену, огораживающую кусок берега, и уже знаете, что за ней — миллионный особняк, и плавательный бассейн, и теннисный корт. Подобно Топси из «Хижины дяди Тома», Калуза развивается, прогрессирует, преуспевает.

Мой коллега Фрэнк, однако, пророчествует, что когда-нибудь все это богатство превратится в элегантный, залитый солнцем хлам. Он, правда, не совсем уверен в той части прогноза, где речь идет о солнце. Фрэнк утверждает (и он прав), что январь и февраль в Калузе могут быть хуже, чем в любом другом месте в США, потому что вы-то настроены на тепло, а когда температура ночью вдруг падает до сорока по Фаренгейту — вы не готовы к таким выкрутасам. Фрэнк надеется, что, когда программа так называемого «Зеленого дома» в Нью-Йорке будет полностью реализована, там установится такой же теплый и мягкий климат, какой иногда бывает в Калузе. «Иногда» — любимое словечко Фрэнка. Когда я спрашиваю своего коллегу, почему бы ему не вернуться в Нью-Йорк, раз уж он не может привыкнуть к местным условиям, Фрэнк возмущается:

— Что — и отморозить себе кишки?

Фрэнк не еврей, но любит украшать свою речь еврейскими словечками, якобы они выдают в нем жителя Нью-Йорка. Это не единственная странность Фрэнка; у него их много.

Особняк Уиттейкеров на Бельведер-роуд был достопримечательностью Калузы. Выходивший фасадом на залив, он отхватывал шесть акров у прибрежной зоны и был окружен еще шестью акрами невозделанной земли. Купил эту землю Гораций Уиттейкер еще в те дни, когда побережье было усеяно рыбачьими деревушками. Эти дополнительные шесть акров не обрабатывались намеренно, их оставили в первозданном виде. Миновав кварталы с тысячедолларовыми особняками, вы переходили как бы в другую эпоху и получали возможность увидеть город таким, каким он был до того, как подвергся перестройке по разным схемам и планам.

И сейчас еще можно приобрести двенадцать (или даже двенадцать сотен) акров необработанной земли в животноводческом округе, в двадцати минутах езды от Калузы. Но ее не купишь в городе. Жутко даже представить, сколько могут стоить сегодня двенадцать акров земли на побережье.

Особняк на Бельведер-роуд не имел опознавательных знаков. Дорога пролегала через кварталы новых, современных зданий. И вдруг все они оставались позади — дорога обрывалась. Впереди высился лес, где рос дуб и кубинский лавр. Природа здесь сохранялась в диком, первозданном виде. Единственный признак цивилизации — подъездная дорожка, мощенная щебнем и достаточно широкая, чтобы по ней мог проехать автомобиль. Дорожка лениво вилась между эвкалиптами и поросшими сосной холмами. В тени деревьев сверкали пруды.

Постепенно дорожка становилась шире, на ней уже свободно могли разъехаться две машины. Обрамленная кустами бугенвиллей и гибискуса, она пролегала вдоль бухты, замыкаясь в кольцо перед великолепным зданием, расположенным на берегу.

Дом был построен в испанском стиле, которому отдавали предпочтение представители первой волны богатых поселенцев в Калузе. Массивные оштукатуренные стены, крытая оранжевой черепицей крыша, трубы, стоявшие как часовые, куда ни глянь — арки и ниши, и вся эта роскошь в окружении ошеломляющего разнообразия пальм и цветущих растений.

Я поставил машину недалеко от ворот, подошел к дому, поднял тяжелый, отлитый из железа дверной молоток и ударил им раз, другой…

Женщина, открывшая дверь, походила на тюремную надзирательницу или санитарку в психиатрической лечебнице. У меня мгновенно возникла ассоциация с сиделкой, которую Сара окрестила Брунгильдой. Женщина, представшая передо мной, была невысокой, коренастой, с волосами серо-стального цвета и глазами под стать волосам, в белой одежде, белых, на резиновой подошве туфлях. От нее веяло ледяным холодом.

— Да? — вопросила она.

Я даже опасался услышать немецкий акцент.

— Я Мэтью Хоуп, — сообщил я. — Миссис Уиттейкер ждет меня.

— Да, пожалуйста, входите, — ответила она. — Я — Патриция, экономка.

Я последовал за ней во внутренний дворик. Полукруглые, с зелеными козырьками окна выходили на фонтан и выложенный голубой плиткой бассейн в центре. В бассейне плавали золотые рыбки. Бил фонтан. Патриция открыла застекленные двери, и мы внезапно очутились на широкой ярко-зеленой лужайке, которая отлого спускалась к плавательному бассейну, сверкающему в солнечном свете на фоне залива, протянувшегося до самого горизонта.

— Миссис Уиттейкер? — произнесла Патриция, и женщина, сидевшая у бассейна, повернулась к нам.

Сара говорила мне, что ее матери шестьдесят три года, но она выглядела лет на десять моложе. На ней была белая элегантная пижама, перехваченная в талии вязаным золотистым поясом, который гармонировал с золотистыми сандалиями и светлыми, отливающими золотом волосами. Глаза зеленые, как у Сары, и почти такое же телосложение — узкой кости, — производившее впечатление хрупкости. Увидев меня, она сразу же поднялась.

— Мистер Хоуп, — она протянула мне руку, — вы очень добры, что пришли.

Я звонил ей утром, спрашивал разрешения посетить ее сегодня. Она отвечала неохотно, а теперь обставила дело так, словно послала мне специальное приглашение.

— Очень любезно с вашей стороны — встретиться со мной.

Я пожал ей руку, ощутив крепкое, сильное пожатие в ответ.

— Вздор, — сказала она. — Я понимаю, что вы пытаетесь вытащить Сару из этого ужасного места. Это устроило бы и меня как нельзя более.

Я уставился на нее.

И не увидел ни хитрости, ни коварства в ее открытом взгляде.