В России тогда было по меньшей мере четыре партии: брауншвейгского семейства, смотревшая в сторону Шлиссельбурга с надеждой на реванш за переворот 1741 г.; партия самой императрицы, которая могла полностью доверять лишь кланам трех фаворитов — Разумовским, Шуваловым и Воронцовым; партия великого князя, весьма, впрочем, малочисленная, потому что все окружающие уже поняли его ничтожество; и, наконец, партия великой княгини, стремившаяся, невзирая на голштинцев, сделать Екатерину императрицей, или в качестве соправительницы с сыном, или же единоличной самодержицей. Именно эта партия усиливалась день ото дня по мере того, как здоровье царицы становилось все более шатким, а великий князь все более ненавистным для русских. И вот уже сам Бестужев, столь долгое время бывший врагом и преследователем Екатерины, начал сближаться с ней и комбинировать всяческие проекты, в которых великому князю отводилась лишь роль жертвы. Нетрудно понять, что все эти придворные интриги неизбежно оказывали свое влияние на действия армии.

Таким образом, складывавшаяся против Фридриха II коалиция была уже внутренне разъединена противоречивыми интересами Франции, Австрии, России, Швеции, Саксонии и других германских государств. А в самой России противостояли друг другу неясные стремления старого и молодого дворов.

С каким же противником предстояло теперь сразиться? Государство Фридриха II было, несомненно, одним из самых мелких среди великих держав. Однако каждый пруссак мог стать солдатом, прусская армия была организована лучше всех в Европе, и никто не умел так командовать войсками, как прусский король. Наконец, он мог рассчитывать еще и на неискоренимую галлофобию, огромные финансовые ресурсы и сокрушительные морские диверсии со стороны Англии. Именно она и была столь необходимым для Пруссии союзником, возмещая бедность последней своими богатствами и дополняя чисто сухопутные силы мощнейшим во всем мире флотом. Англией правила аристократия, которая при всех парламентских спорах и бурях была в своих идеях последовательнее и способнее подчинять подданных, чем любой деспот. А стоявший во главе Пруссии деспот умел мыслить как гражданин и философ. Перед лицом разделенной Европы Фридрих соединял в себе все силы государства, все ресурсы нации, будучи одновременно абсолютным монархом, главнокомандующим и своим собственным первым министром. Он был самым великим государем эпохи и одним из лучших полководцев всех времен. Его ум из самых непредвзятых и свободных сочетался при всей непреклонности и твердости с таким сердцем, которое вдохновлялось чувствами героической добродетели. Что могли значить какие-то там Людовик XV, Адольф Фредерик Шведский, Елизавета, даже Мария Терезия рядом с тем, кто был властителем умов XVIII века, королем воинов, кто соединял в себе абсолютного монарха и преданнейшего гражданина Отечества и в римском, и в современном смысле этого слова? Какой из монархов коалиции был способен чувствовать и писать так, как Фридрих из своего лагеря у Локовица с излияниями братских чувств к своей сестре Амалии:

Благодаря всем этим причинам последнее слово осталось все-таки за Пруссией и Англией, Фридрих II сохранил все свои провинции, а Сент-Джеймский кабинет^{15} сумел завладеть французскими и испанскими колониями.

У Семилетней войны были свои извилистости — сражаясь с французами, австрийцами и шведами, Пруссия попеременно то одерживала победы, то терпела неудачи. Но самые жестокие поражения нанесли ей русские. Они трижды разбивали ее полки и захватили ее столицу. Только один раз, при Цорндорфе, Фридрих смог похвалиться победой над ними. Впрочем, мы увидим, что в тот день он и сам не был уверен в этом. Русская армия с ее громовыми победами и цепкой обороной, единственная во всей коалиции ушедшая с поля брани победоносной, стоила много большего, чем ее правительство, ее дипломатия, а подчас и ее генералы. Рассмотрим теперь, как была организована эта армия.

К времени смерти Петра Великого (1725) русская армия насчитывала около 200 тыс. чел. Царица Анна Ивановна довела ее до 231 тыс., а Елизавета — до 270 тыс. (1747). В 1756 г. в русской армии по штату числилось 331 222 чел., и, таким образом, она могла считаться наисильнейшей в Европе. Бестужев так оценивал армии других великих держав: Франции — 211 тыс., Австрии — 139 тыс., Пруссии — 145 тыс. Однако Англия имела всего 10 тыс., Саксония — 18 тыс., Польша — 16 тыс. Но если все эти страны, исключая Польшу, действительно обладали такими силами, а прусский король мог выставить даже и значительно большие, цифры относительно России, значившиеся на бумаге, весьма существенно отличались от того, что было в наличности.

Эта огромная сила состояла из регулярной, так называемой полевой действующей армии (172 440 чел.); гарнизонных войск (74 548 чел.); ландмилиции (27 758 чел.); артиллерийского и инженерного корпуса (12 937 чел.) и 43 739 чел. нерегулярных войск. Фактически, за вычетом императорской гвардии (остававшейся в Петербурге для охраны самой царицы и поддержания порядка), гарнизонных войск и ландмилиции, которая наблюдала за спокойствием финских и татарских народцев, неорганизованных сил, находившихся слишком далеко, а также некомплекта почти во всех полках, в распоряжении всей этой огромной империи для наступательных действий в Европе было не более 130 тыс. чел.

Регулярные войска, как пехота, так и кавалерия, рекрутировались только в десяти губерниях Великороссии. Все другие части империи были освобождены от этой тяжкой повинности: балтийские провинции, где немецкое дворянство и бюргеры господствовали над сельским населением финской расы на севере и литовской на юге; Малороссия, которая еще менее века назад находилась под польским владычеством; территории на Яике, Нижней Волге и Дону, заселенные казаками; наконец, бассейн Средней Волги с финнами или финно-тюркскими (финно-угорскими — Д.С.) народцами, татарами, мордвой, чувашами, черемисами, мещеряками, башкирами, калмыками и т. д.

Таким образом, налог на кровь взимался только с одной расы, именно той, которая и создала империю. Распределялся он весьма неравномерно. Сначала так же, как и в старой Франции, от него освобождались дворяне и духовенство. Купцы, ремесленники, ямщики и почти все население городов могло покупать себе освобождение или выставлять взамен другого рекрута. Даже однодворцы, то есть свободные крестьяне, или платили деньги, или записывались в ландмилицию, или комплектовали команды рассыльщиков служили денщиками при офицерах.

Вся тяжесть рекрутской повинности ложилась на крепостных крестьян, принадлежавших дворянам, короне, монастырям и другим сообществам. И при этом жалели даже не самого крестьянина, попавшего в рекруты, но его владельца, лишившегося своей собственности. Не было ничего подобного нашим теперешним наборам или жребию XVIII в. Закон указывал лишь на количество и возраст рекрутов и не делал никакого различия между холостыми и женатыми, отцами и кормильцами семейств. Все отдавалось на усмотрение владельцев. Монаршим указом объявлялся набор такого-то количества солдат на тысячу душ, и помещики должны были поставить этот контингент. От них совершенно не требовалось объяснять свой выбор, и они могли отдавать крестьянина неприятной наружности или замеченного в нерадивости или каких-то провинностях. Не учитывались ни престарелые родители, ни невеста, ни жена, ни дети. Рекрутчина была одним из тех способов, которым хозяин мог наказывать своих рабов. Часто новобранцев везли на телеге скованными по рукам и ногам. Надев мундир, человек мог уже никогда не увидеть свою деревню — продолжительность службы не определялась никаким законом. В армии рядом с очень старыми солдатами были и совсем молодые. Масловский приводит случай трех кирасиров, представших перед военным судом: один тридцати лет, второй тридцати шести и третий шестнадцати. Когда солдат был уже не способен к службе даже в гарнизонных полках, ему давали небольшую пенсию и прокормление при каком-нибудь монастыре или землю для поселения в отдаленной губернии. В тогдашней России мы не видим ничего подобного тому щедрому попечению, с которым Людовик XIV относился к своим ветеранам из Дома Инвалидов^{16}. Впрочем, у русских было не намного лучше и по сравнению с нашими порядками XVI в., когда отставным солдатам, не устроившимся при монастырях, оставалось заниматься лишь воровством или нищенством.