Было признано, что Бестужев:
«1. Клеветал Ее Императорскому Величеству на Их Высочеств, а в то же время старался преогорчить и Их Высочеств против Ее Императорского Величества. 2. Для прихотей своих не только не исполнял именные Ее Императорского Величества указы, но еще потаенными происками противился исполнению оных. 3. Государственный преступник он потому, что знал и видел, что Апраксин не имеет охоты из Риги выступить и против неприятеля идти … вместо должного о том донесения вздумал, что может то лучше исправить собственно собою и вплетением в непозволенную переписку такой персоны, которой в делах никакого участия иметь не надлежало <…>. 4. Будучи в аресте, открыл письменно такие тайны, о которых ему и говорить под смертною казнию запрещено было»[86].
Комиссия приговорила его к смерти, но предала дело монаршему милосердию. Бестужев содержался под арестом до апреля 1759 г., после чего был сослан в одну из своих деревень. Что касается Апраксина, то он умер во время следствия.
Саму великую княгиню не вызывали в Комиссию и не отослали обратно в Германию, но подвергли своего рода домашнему аресту и опале, продлившейся до 1759 г. Лишенная своих высланных или арестованных друзей, Понятовского и голштинского посланника, чьими советами она пользовалась, находясь под строжайшим полицейским надзором, томясь в печалях и слезах, Екатерина искала все-таки какие-то средства, чтобы оправдаться. Она привлекала на свою сторону духовника Елизаветы и писала императрице самые смиренные письма[87], унижаясь еще более, чем сама признает в своих мемуарах. Ей удалось добиться двух аудиенций и наполовину оправдаться. У нее вовсе не было той «неукротимой души», которая «ни перед чем не сгибается», как охарактеризовал ее один из новейших историков. После падения Бестужева и триумфа Воронцова, когда молодой двор оказался в опале и вышел из борьбы до весны 1759 г., союзным дворам уже представлялось, что партия выиграна, по крайней мере в Зимнем дворце. Кардинал де Берни писал 24 марта 1758 г.: «События в России могут спасти наше отечество», однако Лопиталь был не столь оптимистичен, хотя довольно быстро утешился после печального исхода кампании Апраксина: «Я не уверен, что следует полагать сии неудавшиеся действия неблагоприятными для мира, поелику русское правительство уже не может заявлять какие-либо затруднительные для сего претензии». Он также не считал, что опала Апраксина и замена его Фермором могут помочь русской армии: «У нее нет вождя, а ныне назначенный ничуть не лучше генерала Апраксина. По отсутствию дисциплины, трусости и грабительству сии войска не только не могут предпринять что-либо в нынешнем году, но будет невозможно сформировать новую армию и к будущему лету».
Лопиталь и австрийцы заблуждались. В недисциплинированности и грабеже можно было обвинять только нерегулярные войска, но даже и им никак нельзя приписывать трусость. Плохая осведомленность французского посланника подтверждается тем, что в кампанию 1758 г. русская армия явилась в еще большем числе и еще более грозная, чем прежде.
Подобная строгость по отношению к русским совершенно несправедлива. Кампания 1757 г. завершилась для австрийцев, сначала побежденных у Праги и победивших при Колине, разгромом в Лейтенском сражении{34}. Легкие победы Ришельё в Ганновере, при Гастенбеке и Клостер-Зевене{35}, окончились росбахской катастрофой{36}. Русские дебютировали блестящей победой и кончили трудным отступлением. Никто из союзников не имел права бросить камень друг в друга. По общему результату действий русская армия вполне выдержала сравнение со всеми своими союзниками.
Глава шестая. Завоевание восточной Пруссии
Когда возникла необходимость заменить Апраксина, Фермор был избран отнюдь не по старшинству чинов, поскольку ему предшествовали Бутурлин, оба Шуваловы, Юрий Ливен и Петр Салтыков. Среди них он занимал лишь седьмое место. Но, судя по всему, Шуваловы отказались сами, а Салтыков и Бутурлин находились слишком далеко: первый занимался формированием Обсервационного корпуса, второй комплектовал третьи батальоны для полков действующей армии. Зато Фермор был тут же, в главной квартире. Правда, он защищал Апраксина против обвинений в поспешном отступлении по политическим соображениям, и могло показаться странным, что именно его назначили преемником главнокомандующего. Однако не подлежало никакому сомнению, что никто лучше, чем он, не знал положения дел в армии. К тому же Фермор не только взял Мемель и Тильзит, но еще и отличился при Грос-Егерсдорфе.
Жаль, конечно, что это был немец и убежденный протестант, один из тех «безбожных бусурман», по поводу которых так сокрушался Веселицкий, вспоминая при этом русскую пословицу: «Ворон ворону глаза не выклюет». Однако никто другой, не считая Салтыкова, не имел в войне против Фридриха II столь блестящих успехов. При русском дворе не сомневались в его преданности; все признавали его способности; наконец, и это ничуть не мешало всему остальному, он считался не только хорошим генералом, но и выдающимся инженером. К тому же в окружении Елизаветы у него были влиятельные покровители. Он заранее предвидел падение Бестужева и вел переписку не с ним, а с фаворитом Иваном Шуваловым и вице-канцлером Воронцовым (многие из этих писем опубликованы в «Архиве князя Воронцова»). Фермора не могли заподозрить и в каких-либо предосудительных связях с молодым двором — он скорее принадлежал к партии Шуваловых и Воронцовых, то есть к партии самой императрицы. Поэтому посланники Франции, Австрии и Саксонии, не колеблясь, поддерживали его, хотя Лопиталь и не считал, что он будет лучше своего предшественника.
Историки нашего времени по-разному оценивают Фермора. Газенкамп не нахвалится его гуманностью и обходительностью, особенно в обращении с населением завоеванной Восточной Пруссии. Г-н Масловский, напротив, именно это строго осуждает. И если Фермор симпатизировал немцам и всему немецкому, он объясняет это чертами, «антипатичными русскому характеру», и упрекает его в непонимании русского солдата. Хотя в некоторых случаях и приводятся доказательства, но слишком часто подобные оценки похожи на предубеждение и чрезмерную пристрастность.
Поскольку генерал Веймарн был замешан в опале Апраксина, Фермор лишился превосходного начальника штаба, участвовавшего в предыдущей кампании. Весь труд, связанный с реорганизацией армии, лег почти полностью на него одного. Заметим также, что командир второго корпуса, Броун, постоянно хотел показать свою независимость от нового главнокомандующего, так же, как и Петр Салтыков, который вдали от главной армии формировал Обсервационный корпус. Другие, «православные» генералы лишь с трудом подчинялись Фермору. Наконец, Конференция держала его на еще более коротком поводке, чем Апраксина, и видела в нем скорее исполнителя своих решений, нежели самостоятельного главнокомандующего. И Конференция, и венский гофкригсрат продолжали самым губительным образом влиять на действия Фермора и Дауна. Между этими двумя поднадзорными генералами прусский король, бывший сам себе и Конференцией, и гофкригсратом, сохранял монополию на принимаемые в нужный момент решения, быстроту передвижений и молниеносные удары.
Когда Фермор принял командование армией, она была рассредоточена на тех зимних квартирах, куда привел ее Апраксин, то есть в Семигалии и Курляндии. Всего оставалось не более 72 тыс. чел., и чтобы довести все полки до полного штата, надо было еще 8640 лошадей и 21 915 солдат. Что касается людей, то столь громадная недостача не может быть объяснена ни потерями при Грос-Егерсдорфе, ни дезертирством, которое составило 852 чел., это было вызвано прежде всего теми лишениями и болезнями, которые опустошили армию во время отступления. Кроме того, часть солдат находилась в госпиталях.
