Все эти физические и нравственные слабости императрицы благоприятствовали всяческим интригам, что сказывалось и на дипломатическом ведомстве и даже, как будет видно из дальнейшего, на военных действиях.
Переворот 1741 г. покончил с брауншвейгской династией и «засильем немцев», но лишь ненамного мог изменить международное положение России, которое определялось прежде всего тесными отношениями с Австрией. Как говорит Сен-Симон, отец Елизаветы «страстно желал» союза с Францией, сначала при Людовике XIV, затем в регентство герцога Орлеанского. В 1717 г. ему удалось заключить с правительством герцога договор о дружбе и торговле. Ту же политику продолжала и мать Елизаветы, Екатерина I, и какое-то время даже надеялась выдать свою дочь за юного Людовика XV. Высокомерие герцога Бурбонского, который пришел на смену Филиппу Орлеанскому, вынудило эту императрицу обратиться в сторону Австрии — русско-австрийский договор, подписанный 6 августа 1726 г., определил до самого конца столетия направление царской политики. Анна Ивановна и ее немецкие советники во время войны за Польское Наследство{2} поспешили на помощь венскому двору. Однако правительство Людовика XV подтолкнуло союзников еще и на войну с Турцией{3}, которую они смогли успешно завершить лишь при посредстве этого короля на переговорах, завершившихся Белградским мирным договором (1739).
После воцарения Елизаветы Людовик XV мог надеяться, что она покончит с этой традицией и выступит на его стороне во время войны за Австрийское Наследство{4}. И действительно, новая императрица отказалась предоставить контингент, предусмотренный как трактатом 1726 г., так и всеми последующими, подтверждающими его актами. Но чрезмерная забота версальского двора об интересах Швеции и излишнее усердие ла Шетарди во время его первого посольства помогли новому канцлеру Бестужеву-Рюмину сдерживать профранцузские чувства царицы.
Ла Шетарди добился для себя нового посольства в Петербург, не теряя уверенности в восстановлении своего влияния на государыню и надежды устранить канцлера. Однако его опрометчивое поведение и в особенности открытие тайной переписки вызвали громкий скандал, и он был выслан из России. Через два года, в 1746 г., стараниями Бестужева царица подписала новый договор об оборонительном и наступательном союзе с Австрией, а также соглашения о кредитах с Англией и Голландией. Тридцатитысячный экспедиционный корпус князя Репнина прошел маршем через всю Германию для действий в Нидерландах и появился на берегах Рейна, но тогда уже были подписаны предварительные статьи Ахенского мирного договора (1748).
Таким образом, Россия участвовала в войне за Австрийское Наследство лишь как вспомогательная сила, а не воюющая сторона, и по понятиям того времени отношения между Версалем и Петербургом вполне могли сохраняться. Тем не менее они были разорваны одновременно с заключением мира. Восстановить их оказалось настолько трудно, что прошло целых восемь лет, прежде чем при дворах были аккредитованы новые представители. В течение всего этого периода шла ожесточенная борьба двух дипломатий на традиционных полях соперничества — в Швеции, Польше и Турции.
В своем донесении царице Бестужев радовался тем результатам, которые, по его мнению, принесли новую славу и российской политике, и русской армии: до тех пор, пока «Ее Императорское Величество индифферентным оком на раздиравшие Европу замешательства взирать изволила, военное пламя лишь больше разгоралось; напротив же того, коль скоро изволила Ее Императорское Величество в европейские дела с большею силою вступиться, тотчас все состояние европейских дел весьма другой вид получило. <…> Обсервационный корпус[3] не ходил больше, как только чтоб славу оружия Ее Императорского Величества по всей Европе разнести, ласкательный титул европейской миротворительницы монархине своей, возвращаясь назад, в дар посвятить и знатные суммы денег как с собою привесть, так и здесь отсутствием в казне сберечь»[4]. Бестужев вычислил, что чистая выгода от этих субсидий составила почти миллион рублей. Подобная дотошность в подсчетах и нескрываемое самодовольство российского канцлера более пристали бы какому-нибудь немецкому князьку вроде гессен-кассельского, приторговывавшему солдатами, чем министру, который руководил дипломатией великой империи. Подобная мелкая меркантильность и в дальнейшем не раз влияла на политические комбинации Бестужева. Армия и нация чувствовали себя униженными. Поставлять наемников — это было совсем не то, что могло возбуждать у русского народа воинский дух. Его политические инстинкты сосредоточивались на величии страны, религиозных и национальных чаяниях.
Но еще более, чем Францию, Россия опасалась другой державы — фридриховской Пруссии. Еще в 1744 г., во время войны за Австрийское Наследство, Бестужев заявлял, что прусский король опаснее Франции «по близости соседства и великой умножаемой силе. <…> Сей король, будучи наиближайшим и наисильнейшим соседом сей империи, потому натурально и наиопаснейшим, хотя бы он такого непостоянного захватчивого, беспокойного и возмутительного характера не был, каков у него суще есть <…> Коль более сила короля прусского умножается, толь более для нас опасности будет…»[5] Именно в большей степени против него, а не Людовика XV, и был возобновлен в 1746 г. австро-русский союз. В Петербурге возмущались «бахвальством дерзкого соседа». Ему не простили и отстранения России от переговоров о заключении Ахенского мира под тем предлогом, что она участвовала в войне как держава, поставлявшая «наемников». Сообщения о делах и словах Фридриха показывали его крайнюю бесцеремонность по отношению к царице — он беспрестанно высмеивал ее набожность, приверженность к вину, легкость нравов. Он, как и Франция, постоянно становился поперек интересов России. Разве не он предложил Морицу Саксонскому руку своей сестры с Курляндией в качестве приданого? Той самой Курляндией, которую царица считала своей будущей провинцией! Когда Россия пыталась спровоцировать переворот в Швеции, он принялся усиливать свои вооружения и заговорил языком угроз. Он не переставал возбуждать против нее поляков и турок. В 1750 г. Елизавета предписала всем офицерам, происходившим из балтийских провинций и находившимся на иностранной службе, безотлагательно возвратиться в Россию. Указ касался прежде всего Пруссии, и король выказал свое крайнее раздражение. Один из таких офицеров, эстляндец де Коллонж, который, повинуясь указу, явился к русскому посланнику, был сразу же арестован. Сам посланник подвергся в связи с этим унизительному обращению — ему не разрешили осмотреть строившийся в Сан-Суси королевский дворец, а после одного из приемов дипломатического корпуса только он не был оставлен к обеду. Его демонстративно приглашали лишь на балы, а когда он и вовсе перестал появляться при дворе, король словно бы и не замечал этого. Посланник хотел пригласить в Петербургскую академию прусского астронома Гришау, но тот был сразу же арестован по приказу короля. Прославленный Эйлер тоже не смог возвратиться в Россию.
Фридрих строжайше запрещал вербовать в своих владениях солдат для иностранных войск и повесил даже одного саксонского рекрута, но сам силой забирал саксонцев, поляков и проезжающих русских подданных. Именно таким образом был схвачен ехавший через Пруссию раскольник Зубарев. Но с этим человеком король обошелся еще хуже — он решил, что такого пленника лучше не использовать как солдата, а заслать в Россию, чтобы он взбунтовал там своих единоверцев, доведенных до отчаяния нетерпимостью Елизаветы. И Зубарев, получив две тысячи дукатов, перешел обратно через границу вместе с двумя солдатами.
