Елизавета не скрывала своей неприязни к Фридриху. «Прусский король, — говорила она лорду Гинфорду, — воистину дурной государь, не имеющий страха Божия; он смеется над всем святым и никогда не бывает в церкви, это какой-то персидский Надир-шах». Злоязычие короля способствовало возникновению против него коалиции трех женщин: царицы Елизаветы, императрицы Марии Терезии и маркизы де Помпадур, некоронованной королевы Франции. Русский посланник Гросс, отозванный из Парижа в 1748 г. и переведенный в Берлин, после уже описанных нами унижений покинул прусскую столицу.
Но и Бестужев, перлюстрировавший депеши прусского посланника Мардефельда с не меньшей тщательностью, чем переписку французских представителей, делал все возможное, чтобы избавиться от этого дипломатического агента, который в его глазах был прежде всего шпионом. Все это привело в 1749 г. к разрыву отношений с Пруссией.
Бестужевым владела навязчивая идея — при первой же возможности сломить могущество Фридриха II. 7 мая 1753 г. канцлер читал императрице свою знаменитую промеморию, где перечислял всё возраставшие опасности со стороны этого соседа: захват Силезии, разграбление Саксонии, чьи миллионы позволили ему увеличить свою армию с 80 до 200 тыс. чел., претензии на Ганновер, Курляндию и Польскую Пруссию. «… Дед и отец его, не имевши толиких сил поблизости к России, не гордиться и ссориться, но союза с нею искать принуждены были, следовательно, и сим союзом и силы российские прирастали, по меньшей мере с той стороны опасаться нечего было. Напротив уже того, какая великая разность!»[6] По мнению канцлера, интересы России требовали защищать те страны, которым угрожает Фридрих, и необходимо «изничтожить его силы». В 1756 г. Бестужев еще раз повторил, что надобно «сделать так, чтобы гордый сей государь вызывал лишь отвращение у турок, поляков и даже шведов».
При сложившейся в Европе общей ситуации не вызывало сомнений то, что война с Пруссией повлечет за собой столкновение с Францией и другими странами династии Бурбонов и рассчитывать можно было только на союз с Австрией и Англией. Франция, по всей видимости, неразрывно связала себя с Пруссией, и, кроме того, отношение к ней царицы становилось с каждым днем все более враждебным. Именно Франция в 1751 г. принудила Россию уйти из оккупированной уже Швеции{5}, и в то же время ее константинопольский посланник Дезальёр всячески старался поднять турок.
Но возобновить отношения между Версалем и Петербургом было трудно отнюдь не из-за нежелания Елизаветы. Напротив, еще с тех пор, когда она лелеяла надежды стать французской королевой, у нее всегда сохранялась живая симпатия к нашей стране и нашему королю. Она как будто унаследовала французские склонности своих родителей. Тогдашний ее фаворит, Иван Шувалов, любил все наше: искусства, язык, нравы, моды. Как сказал Фридрих в 1760 г., «он француз до мозга костей».
Но канцлер Бестужев не собирался сдавать свои позиции. Он ненавидел Фридриха, и это была еще одна причина его неприязни к Франции как союзнице Пруссии. Всей своей политикой и всеми средствами, используя в том числе и черный кабинет[7], он противодействовал сближению с ней. В 1754 г. был арестован и заключен в Шлиссельбургскую крепость некий кавалер де Валькруассан, приехавший из Франции, возможно, с секретной миссией.
Доверенным самых интимных чувств царицы и в некотором смысле надзирающим за Бестужевым был вице-канцлер Воронцов. Так же, как и она, он неприязненно относился к Фридриху и благосклонно к Франции, но излишняя осторожность не позволяла ему открыто противодействовать видам своего официального начальника. Он ограничивался лишь тем, что внимательно следил за его политическими ошибками.
Правительства и дипломатии обеих стран упорствовали в своей взаимной враждебности. Однако у Людовика XV уже появилась своя собственная политика, отличная от правительственной, — начиная с 1747 г. в игру вступает его секретная дипломатия. С другой стороны, у Елизаветы еще сохранялись прежние симпатии, и, кроме того, ее начинала тяготить опека канцлера. Помимо официальной дипломатии, тайной полиции и черных кабинетов обе августейшие персоны находили средства и способы для взаимного изъявления своих чувств. Пока кавалер де Валькруассан томился в Шлиссельбурге, некий французский негоциант Мишель де Руан, живший в Петербурге и ездивший по делам в Париж, возил у себя в тюках политические депеши. В 1755 г. с секретными инструкциями короля в Петербург отправился шотландец Макензи Дуглас. Воронцов не решился представить его царице, однако согласился передать ей привезенные предложения, после чего Дуглас, несмотря на этот успех, сразу же уехал из Петербурга, опасаясь Бестужева. На следующий год он возвратился с письмом нашего министра иностранных дел уже как агент обеих дипломатий — секретной и официальной. Говорили, чтобы избавиться от него, Бестужев замышлял чуть ли не убийство. Тем не менее Дугласу удалось добиться приема у царицы и устроить подписание договора, о котором будет сказано далее (присоединение России к Первому Версальскому трактату). Подобный способ ведения политических дел обеими великими державами еще более оттенялся той ролью, которую играл один гермафродитический персонаж — секретарь Дугласа кавалер д’Эон. И только в июле 1757 г. королевский посланник маркиз де Лопиталь торжественно въехал в Петербург, а посланник царицы Михаил Бестужев, родной брат канцлера, занял пустовавшее уже восемь лет место в Париже.
Сближению России и Франции содействовал потрясший дипломатическую Европу неожиданный кризис, который называли «переворачиванием альянсов». Старые враги — Франция и Англия — снова вступили в войну, но на этот раз союзницей Англии была Пруссия, а Франции — Австрия.
Благодаря этому Австрия должна была привести нас к союзу с Россией. Столь невероятной комбинации европейских сил предшествовала еще более невероятная и запутанная интрига.
30 сентября 1755 г. Бестужев заключил с английским посланником Вильямсом соглашение, по которому Россия обязывалась за 500 тыс. фунтов стерлингов и годовую субсидию 100 тыс. выставить воинский контингент в 80 тыс. чел.
Ведя переговоры, Вильямс полагал, что британское золото пойдет на помощь Австрии против Франции, а Бестужев рассчитывал, что русские солдаты будут воевать с пруссаками. Ни та, ни другая сторона не посчитали нужным четко определить взаимные обязательства. Впрочем, Воронцов просил Бестужева поостеречься, как бы войска царицы не стали использовать вопреки ее намерениям и интересам. Он советовал, по крайней мере, отложить ратификацию договора. Но Бестужев был уверен, что английские субсидии позволят вести против Пруссии необременительную войну «под именем и за счет другой державы». Он полагал, будто военные действия могут ограничиться со стороны России простой «диверсией» — своего рода военно-учебным походом, который возвеличит славу царицы, а «усердным и ревнительным генералам желанный доставится случай к оказанию и своего искусства, и храбрости; офицерство, которое и в последнем походе друг перед другом наперерыв идти искало, радоваться ж будет случаю показать свои заслуги. Солдатство употребится в благородных, званию его пристойных упражнениях, в которых они все никогда довольно ексерцированы быть не могут»[8]. И он снова вычислял те суммы, которые можно сберечь на обещанных вооружениях, и прибыль на остатках, поступивших в казну. Корыстолюбие и продажность канцлера позволили Вильямсу найти аргументы, чтобы усыпить его проницательность. Воронцов отличался от Бестужева в лучшую сторону, поскольку понимал политику не только как договоры о продаже русских солдат иностранным державам.
Это соглашение испугало Берлин. Там всегда боялись и до сегодняшнего дня особенно боятся России — она столь близка, что вторжение восточного соседа может обернуться страшной катастрофой. Еще отец Фридриха II говорил: «Я знаю, как спустить с цепи русского медведя, но кто сможет потом опять прицепить его?» А сам король-философ в 1769 г. сказал принцу Генриху: «Это страшное государство, которое через сто лет заставит дрожать всю Европу». Он видел лишь одно средство, чтобы избавиться от такой опасности — заключить с Англией договор о субсидиях. Это соглашение и было подписано в Вестминстере 16 января 1756 г.: в обмен на денежную помощь Фридрих обязался выступить «против любой державы, которая нарушит целостность германской территории». Он не постеснялся денонсировать свой давний уже договор с Версалем и выступить в качестве наемника по отношению к стране, которая начала войну против нас с убийства Жюмонвиля и пиратских действий адмирала Боскавена{6}.Он отверг все авансы Людовика XV, приславшего к нему графа Нивернэ, чтобы возобновить договор о союзе. Король предлагал также прусскому посланнику Книпхаузену в качестве завидной добычи весь Ганновер и велел передать ему: «У короля Георга богатая казна, почему бы вашему повелителю не наложить на нее свою руку? Это будет недурной кусочек». Но от страха перед русскими Фридрих не мог даже слышать такие речи.
