Берлин пострадал меньше, чем его предместья. Тотлебену удалось установить некоторый порядок благодаря усилению русских караулов. Одни только королевские учреждения были преданы грабежу, но и те не разорены до основания, как предписывалось инструкциями Салтыкова и Фермора. Арсенал оспаривали друг у друга русские и австрийцы, причем последние хотели забрать все только для себя. Тотлебен отдал им лишь 12 пушек и еще возвратил захваченные у них пруссаками орудия. Всего там оказалось 143 пушки и 18 тыс. ружей. Ласи намеревался взорвать арсенал, но Тотлебен воспротивился этому, чтобы не нанести вреда городу. Он уже разрушил пороховые мельницы и затопил запасы пороха. Королевские мануфактуры мундирного сукна были опустошены, а сукна проданы по бросовым ценам. Уничтожены также монетный и литейный дворы. В королевской казне обнаружилось 60-100 тыс. талеров. «Были и такие негодяи, которые указывали неприятелю складочные места воинского имущества, однако значительно большее число горожан ревностно стремились уберечь королевскую собственность»[285].
Тотлебен совершенно явно покровительствовал берлинцам. Не было никакого сомнения в том, что он находился под влиянием Готцковского. Когда в день капитуляции генерал Бахманн въезжал в город через Котбуские ворота, он встретил там депутацию ратуши; «купец-патриот» сохранил для нас происшедший любопытный диалог:
«Офицер, ехавший впереди полка, вступил в ворота, спросил нас, кто мы такие, и, услышав, что мы выборные от Думы и купечества и что нам велено сюда явиться, сказал: „Тут ли купец Гочковский?“. Едва опомнившись от удивления, выступил я вперед, назвал себя и с вежливою смелостью обратился к офицеру: что ему угодно? „Я должен, — отвечал он, — передать вам поклон от бывшего бригадира, ныне генерала Сиверса. Он просил меня, чтобы я по возможности был вам полезен. Меня зовут Бахманн. Я назначен комендантом города во время нашего здешнего пребывания. Если в чем я могу быть вам нужен, скажите“»[286].
Когда Готцковский смог продолжить этот разговор в другом месте, он попросил, чтобы адъютанта Тотлебена поселили в его доме, и благодаря этому получил легкий доступ к самому коменданту Берлина. Однако он употреблял свое влияние лишь для предотвращения эксцессов, поддержания дисциплины, защиты жителей и их собственности. Готцковский добился наказания одного русского офицера, укравшего 100 талеров, — виновного на 48 часов привязали к жерлу пушки. По его ходатайству удалось сохранить охотничьи ружья, которые хотели конфисковать вместе с боевым оружием. Было отдано всего несколько сотен, да и то самых худших. Он спас от наказания розгами двух неосторожных журналистов — ограничились только сожжением их писаний рукою палача. Он же отговорил Тотлебена от особой контрибуции для евреев. Готцковский добился также того, чтобы заложниками вместо двух ратманов и знатных купцов для гарантии миллионного векселя были взяты чиновники, кассиры и два бедных еврея, Ицка и Эфраим. Болотов рассказывает, что «купец-патриот» день и ночь проводил на улицах или в прихожей Тотлебена. Влияние его было таково, что он мог склонить этого генерала к нарушению большинства имевшихся инструкций. Быть может, за все свое снисхождение Тотлебен получил от прусского короля круглую сумму? Далее мы увидим, что это представляется весьма вероятным.
В своих записках Готцковский пишет лишь о том, что этот генерал вел себя скорее как друг, а не как неприятель. Но об уходе русской армии он говорит все-таки с радостным чувством освобождения: «12 октября вечером граф Тотлебен и войска его выбыли наконец из города и освободили дом мой, более походивший на скотный двор, нежели на жилище, после того, как русские наполняли его денно и нощно. Все время должен был я довольствовать питьем и едою всякого, кто ко мне являлся. Прибавить надо еще многие подарки, без которых не удалось бы мне исполнить то, что я исполнил. Чего все это мне стоило, остается записанным в книге забвения»[287].
Весьма существенно помог смягчить тяготы оккупации еще один человек — голландский посланник Дитрих Верельст. Он пристыдил русские и австрийские власти за беспорядки первого дня и остановил грабежи. Впоследствии Фридрих II благодарил его и даже удостоил графского титула[288].
Вернемся, однако, к Фермору и главной русской армии.
28 сентября она перешла Одер и двинулась на Берлин. Еще на пути Фермор послал кавалерию Гаугревена в подкрепление корпуса Чернышева. 29-го Румянцев вышел из Королата на Цюллихау, а 8 октября он соединился во Франкфурте с Фермором, который через два дня передал командование Салтыкову.
Фельдмаршал, обеспокоенный слишком рискованным положением своего экспедиционного корпуса в Берлине и сообщением о марше Фридриха II с семидесятитысячной армией к Шпрее, опасаясь, что его войска будут разбиты по частям, предписал Чернышеву отступить к Франкфурту. В ночь на 12 октября корпус Панина выступил из Берлина, а на следующий день за ним последовали Чернышев и Ласи под прикрытием Тотлебена. Последним ушел генерал Бахманн. Вот что пишет об этом Болотов:
«… жители берлинские при выступлении наших и отъезде бывшего на время берлинским комендантом бригадиру Бахману подносили через магистрат 10 тыс. талеров в подарок, в благодарность за хорошее его и великодушное поведение; но он сделал славное дело — подарка сего не принял, а сказал, что он довольно награжден и тою честию, что несколько дней был комендантом в Берлине».
Во время отхода Салтыков пребывал в постоянном страхе — у него самого во Франкфурте было не более 20 тыс. чел. Наконец 14 октября вся армия со всеми берлинскими трофеями собралась в этом городе.
Взятие прусской столицы произвело фурор во всей Европе. Вольтер писал графу Ивану Шувалову: «Приход вашей армии в Берлин производит значительно большее впечатление, чем все оперы Метастазио»[289]. Союзные дворы и посланники не замедлили представить Елизавете свои поздравления, впрочем, навряд ли искренние. Австрийцы возлагали надежды на то, что ради чести и славы императорской армии она останется в Берлине и на великолепных винтер-квартирах в Бранденбурге. Поздравления приходили и после того, как город был оставлен русскими войсками.
Впрочем, у русских сохранилась некоторая гордость этой рискованной кампанией. В Зимнем дворце одна из картин, посвященных Семи летней войне, изображает вступление армии в Берлин, а в Казанском соборе можно видеть ключи этого города. Маркиз Лопиталь в своей депеше от 5 ноября пишет, что «после набега на Берлин двор сей восприял тон излишней смелости, если не сказать дерзости». По его мнению, шансы на заключение мира еще больше отдалились. Канцлер Воронцов охотно склонился бы к этому, однако молодой фаворит Иван Шувалов и Конференция увлекали царицу в противоположном направлении.
Фридрих II понес тяжелые потери: арсенал, литейный двор, наконец, магазины — все это, стоившее стольких трудов и денег, было разорено. Его особенно унижало и раздражало то, что сам он сначала никак не верил в возможность взятия своей столицы. Катт не напрасно писал: «Можно просто помереть от его недоверчивости».
Тот же Катт дает понять, что в окружении короля остро ощущали это несчастье. «Берлин стал лишь печальной тенью того, что было прежде». Хвалили Тотлебена: «Командир казаков, к счастью, держал в узде генералов Чернышева и Ласи»; еще более превозносили голландского посланника; король говорил о нем со слезами на глазах: «Вся королевская фамилия, я сам и все пруссаки должны воздвигать достойнейшему сему министру алтари»; наконец, дифирамб купцу Готцковскому, «который с опасностью для жизни, рискуя тюрьмой, сделал все возможное, чтобы предотвратить эксцессы». Впрочем, отдавали справедливость и русским: «Они спасли город от тех ужасов, которыми угрожали австрийцы». Именно на австрийцев был направлен гнев короля за «совершенные в столичных окрестностях неслыханные безобразия», к примеру, загрязнение нечистотами покоев короля и королевы в Шарлоттенбурге. Они даже разбивали статуи: «Варвары-готы творили то же самое в Риме»[290]{71}.Но еще больше возмущались саксонцами, наперед оправдываясь их зверствами в Берлине за то, что сами намеревались опять делать в Саксонии и Польше.
