Оккупация Восточной Пруссии должна была оказать огромное влияние как на дипломатию антипрусской коалиции, так и на ход военных действий. Елизавета могла или оставить эту провинцию себе, или же уступить ее Польше в обмен на Курляндию и спрямление украинской границы. Возможно, Австрия вначале и согласилась бы на это, но, с одной стороны, она боялась любой экспансии России в Европе, а с другой — опасалась того, что русские завоевания сделают невозможным в будущем всеобщий мир и возвращение ей Силезии. В Вене столь явно не хотели поддерживать своего союзника, что обе державы обменялись довольно резкими нотами. В какой-то момент царица даже пригрозила сепаратным миром с Фридрихом, который, не колеблясь, отдал бы ей уже потерянный Кёнигсберг ради того, чтобы всеми своими силами обрушиться на других участников коалиции.
Неприязнь и отвращение Австрии в немалой степени разделял и Людовик XV. Он тоже опасался движения России на Запад, а обмен Восточной Пруссии на польские земли был для него еще хуже, чем русская аннексия. Превыше всего, даже больше побед над Фридрихом, он держался за целостность Польши, за то, что он называл ее «свободами». Беспокойство вызывала и близость русских к Торну, а особенно к Данцигу. Французские дипломатические агенты в Варшаве, Вене и Петербурге только и занимались протестами против приписывавшихся России проектов, против постоянного прохода ее войск через польскую территорию и связанных с этим неизбежных злоупотреблений и эксцессов. И когда герцог Шуазель упрекал русских за слишком мягкое отношение к Восточной Пруссии, то менее всего имел в виду те выгоды, которые могла бы извлечь из нее царица, и не из враждебности к пруссакам. Прежде всего его уязвляло то, что Елизавета распоряжается в этой провинции так, словно это ее наследственное владение.
С чисто военной точки зрения занятие Восточной Пруссии предопределяло некоторым образом все передвижения российских войск. Она становилась и операционной базой, и центром снабжения; армия не могла ни переместиться из нее ни в район Познани, ни в Силезию, ни удалиться хоть на сколько-нибудь из опасения поставить ее под удар у себя в тылу. Таким образом, русские оказались как бы на привязи у своего завоевания. И когда Австрия претендовала на то, чтобы заполучить для себя российские войска в качестве вспомогательного флангового корпуса на главном театре военных действий, петербургский кабинет отговаривался невозможностью оставить без защиты Восточную Пруссию. Об это разбивались все попытки канцлера Кауница осуществить соединение обеих армий где-нибудь в Силезии, несмотря на всю иногда даже раболепную услужливость, с которой относился к нему граф Воронцов.
Восточная Пруссия, привязывая к себе русскую армию, в то же время отдаляла ее от Австрии. Благодаря этому петербургский двор ощущал себя независимым по отношению к своей союзнице и проникался стремлением изменить свою вспомогательную роль на роль державы, ведущей войну в собственных интересах, для которой предпочтительнее более тесный и непосредственный союз с Францией.
Но поскольку это не встретило понимания Людовика XV, пришлось все-таки сближаться с Веной и балансировать между двумя противоположными требованиями: удержания Восточной Пруссии и обязательствами помогать Австрии.
Поиски подобного компромисса порождали множество проектов, наполнявших политическую и военную корреспонденцию этих пяти лет: то предлагали сформировать так и оставшуюся на бумаге сорокатысячную армию и послать ее в распоряжение австрийцев, то говорилось о разделе главной армии и выделении из нее двадцати тысяч для фельдмаршала Дауна. Однако эти намерения вызывали сопротивление со стороны всех без исключения русских главнокомандующих: и Фермора, и Салтыкова, и Бутурлина. Они понимали, что в таком случае армия потеряет боеспособность и силы настолько распылятся, что императорское знамя как бы вообще исчезнет с театра военных действий. Только злостный недоброжелатель мог давать подобные советы, вредоносные для интересов и славы российской армии. Третий вариант заключался в том, чтобы приблизить русскую операционную линию к линии Дауна, избегая, однако, их параллельности или схождения.
Опираясь на Восточную Пруссию, русские могли выбирать между двумя основными направлениями: 1. идти вдоль Балтийского побережья, занять Данциг и Прусскую Померанию и соединиться с малочисленной шведской армией, полностью отрезав таким образом Фридриха II от моря; 2. наступать через Кюстрин или Франкфурт-на-Одере и захватить Берлин и всю главную провинцию Прусского Королевства; 3. двигаться через Позен и помочь австрийцам отвоевывать Силезию или Саксонию. Независимо от избранного варианта при условии последовательности действий можно было надеяться на большой успех — завоевание одной из прусских провинций. Но беда заключалась в том, что никак не могли твердо решиться на какую-то одну из этих трех систем. Уже в кампанию 1758 г. русские могли бы принудить Данциг к капитуляции, занять Западную Пруссию и Померанию и разгромить армию Левальда. После этого на следующий год надо было вторгнуться в Бранденбург и наконец во время третьей кампании раздавить Фридриха II, прижав его к австрийцам.
Однако ничего этого не произошло. До самого конца войны русская армия даже в период решительного наступления на Кюстрин и Франкфурт постоянно разрывалась двумя противоположными влияниями. То ее поворачивали на север, потому что правому флангу и даже самому Кёнигсбергу угрожала прусская армия из Померании; то надо было двигаться на юг, поскольку канцлер Кауниц не давал покоя своими представлениями графу Воронцову, а Даун жаловался, что русские ничем не хотят помочь ему в Силезии и Саксонии. Русская армия была похожа на планету, которая под воздействием двух противоположных притяжений движется беспорядочными зигзагами. Отсюда столько приказов и столько контрприказов, столько маршей и контрмаршей, изматывавших людей и оставлявших на дорогах конские трупы и брошенные повозки. Солдаты голодали, потому что интендантство не успевало вслед за переменами политики менять пути подвоза и расположение магазинов. Русская армия скорее плутала и бродяжничала по всей Польше и Германии, чем следовала заранее выработанному плану.
Дипломатия влияла на военное командование самым катастрофическим образом. Только для того, чтобы угодить Франции, Конференция не позволила Фермору занять Данциг, магистрат которого был пропитан прусским духом и благодаря своему господству над выходом из Вислы в море мешал как мог снабжению войск, задерживая не только целые караваны судов, но даже обозы на мостах, что подвергало русское терпение жесточайшим испытаниям. А для угождения Австрии Конференция без конца меняла планы своих генералов, отказываясь от самых выгодных направлений, как, например, на Померанию или на Берлин, вынуждала их идти на соединение с имперцами, хотя и не хотела полностью подчинять им русские войска. Однако на самом деле получалось именно так, и подчас они оказывались просто жертвою политических интриг. При медлительности ученого педанта Дауна, возродившего из небытия тактику Монтекукколи{44}, и мелочной опеке гофкригсрата было невозможно договориться о месте соединения, не рискуя встретить там вместо Дауна самого Фридриха II. У австрийского командующего было невозможно ничего узнать о планах кампании, даже если он уже и получил их из Вены. То, что говорил Даун, никак не совпадало с заверениями Кауница. Может быть, русские генералы клеветали, будто он хотел лишь одного: подставить их армию под огонь прусских батарей, как клячу пикадора перед разъяренным быком, чтобы заранее истощить силы неприятеля еще до столкновения с его собственными полками? Конечно, у австрийцев не было столь подлого умысла, но ведь и сорок лет спустя Суворову оказалось очень трудно договориться с ними в решительный момент. Самой бесплодной за всю Семилетнюю войну оказалась именно кампания 1761 г., когда петербургский кабинет наиболее благоприятствовал Вене и когда русский главнокомандующий изо всех сил старался угодить своему австрийскому коллеге.
