По бесконечным коридорам артиллерийского училища имени Фрунзе постукивали кованые ботинки и сапоги, помещения наполнились голосами. Телефонисты были разделены на три группы: одна еще на местности, под Васильковом, сматывала кабели, вторая здесь, в Киеве, налаживала подключение к центральной городской станции, третья находилась в казармах.
Яна сидела у окна, на коленях лежала шинель, она пришивала пуговицы. Млынаржик принес гимнастерку:
— У меня тоже оторвалась. Пришьешь?
Зап протянул к ней руки. Из рукавов торчали лишь кончики пальцев.
— Хорошо бы укоротить. Как по-твоему?
— У Ержабека дырка на локте. Может, подлатаешь?
— Несите все, что у кого есть, — сказала Яна. — Чтобы не осрамиться на смотре.
В соседнем здании бригадный оркестр репетировал марш. Дребезжащий звук медных тарелок долетал даже сюда.
— Я представляю себе этот парад, — загорелся Цельнер. — То-то мы помаршируем.
Не только Цельнер, все уже видели это торжество; перед глазами президента Бенеша проплывут знамена, прогрохочут орудия, проревут танки. А он будет дивиться! какая здесь у него боеспособная, организованная армия, к которой не очень-то благоволил Лондон.
Яна оторвалась от шитья, обвела глазами двор казармы и опять наклонилась над обмундированием. Станека нигде нет. А говорил, что они пойдут посмотреть город. Киев — город рождения их любви, а они не знают, каков он. Они ночью с боями проходили этот город, и языки пламени скорее скрывали его от них, а не освещали.
Вошли Шульц и Блага, устанавливавшие связь с центральной станцией.
— Что нового? — спросили солдаты.
— Все обсыпано снегом, как сахаром, — сказал Шульц.
— Ничего себе сахар, — возразил Блага. — Скорее, как бинт и вата на ране…
Шульц обратился к Цельнеру:
— Лучше расскажите, что тут. Прихорашиваетесь?
— Здесь главная цель — парад, — сказал Цельнер. — Яна латает наши мундиры, чтобы мы соответствовали песенке «Парни как цветы».
Ержабек, ставший командиром взвода вместо Калаша, приказал Шульцу:
— Вы были в городе, вы и рассказывайте! То и дело слышишь: Киев, мол, как Прага. Это верно?
— Верно. Днепр — Влтава, лавра — Градчаны, Крещатик — Вацлавская площадь.
— Но никто бы не желал, чтобы они во всем были подобны, — сквозь зубы пробормотал Блага: — Лавру немцы разбили. Самый красивый храм — развалины…
Перед глазами солдат возникла панорама Праги.
— Крещатик в руинах, — продолжал Блага. — Куда ни глянешь — всюду развалины, камня на камне не осталось…
Все мысленно перенеслись на Вацлавскую площадь. Конец войны сливался у них с представлением о параде на этой площади при всеобщем восторге и криках «слава».
— А если и там не останется камня на камне! — тихо прошептал Зап.
Млынаржик мысленно крался к Спаленой улице. Шульц продолжал:
— И вокруг Крещатика все мертво, огромное кладбище.
— А сколько людей погибло! Тысячи! — говорил Блага. — А во что обошлась оккупация нам?
Зап думал о родителях, маленькой Греточко, Арноштике…
— Молчи! Молчи! Я не хочу тебя слушать!
Киев был для них как бы пророчеством Праги, но никто не знал, в какой степени уже осуществленным.
— Меня торжественный смотр не очень радует! — Цельнер горько рассмеялся: — Наш смотр уже позади, Шульц и Блага только что об этом позаботились.
В двери появился Леош. Глядя на Яну, он передал, что Станек едет на санях к линии фронта посмотреть, все ли кабели смотаны. Яна должна попросить у каптенармуса маскировочный комплект. Поедет со Станеком.
Яна не трогалась с места.
Цельнер, словно за Махата кто-то должен был высказать его недоброжелательство, не без ехидства произнес:
— Ну и жизнь у тебя, Яни!
Яна колебалась: ее ждала прогулка с Иржи, а тут остаются оборванные ребята. Опустив глаза, она спросила, обращаясь ко всем:
— Мне надо ехать?
Боялась поднять глаза, потом услышала Благу:
— Почему же тебе не ехать? Конечно, поезжай! Посмотришь на более приятные картины, чем видели мы…
Цельнер «смилостивился»:
— Не хмурься, Яни. Мы рады, что у тебя над адом войны голубое небо с золотыми звездочками…
— А шитье мне тут оставьте, я вернусь… Я поеду.
Зап проводил Яну до двери:
— Ну, вот и хорошо. Хоть одна душа счастлива.
Варвара вела Ефимыча по свежевыпавшему снегу, срезала углы, стараясь скорее выйти на шоссе. Ефимыч шел след в след, предоставив ей выбирать путь на Васильково. Его разбирало любопытство. Начал сладко:
— Шустрая ты женщина, Варенька, все умеешь. Только скажи, как ты извернешься перед этим чехом…
— Извернусь? Я врать не собираюсь! — сказала она и прибавила шагу, чтобы он немного поотстал.
Но и Ефимыч поднажал.
— Ведь ты, я думаю, не будешь ему объяснять, что оставила дома больного мужа, а сама тут с другим любовь крутишь. Может, дать тебе какой-нибудь совет? Я-то человек бывалый.
— Не нуждаюсь! — Она припустила почти бегом. Чертыхалась. «Будет мне тут всякий лезть в душу». Кричала через плечо: — Вы что, хотите удержать меня в супружеском хомуте? А что вы знаете о моем муже? Тьфу!
Патруль. «Стоп! Хоть отдышусь», — воспрянул Ефимыч. Куда там!
Патрульный выкрикнул «Пароль!» Варвара ответила, затем спросила, как выйти на шоссе. Туда? Хорошо. И снова устремилась вперед. Теперь уже шли в горку. Ефимыч что-то говорил. Варвару вдруг словно прорвало. Позорит танкистов? И при чем тут Беляев? Какое ей дело до жены Беляева? Почему тот сравнивает ее со своей Соней? Вопросы так и сыпались.
— Если его Соне нравился ее Онегин или Дон-Жуан в шелке и кружевах, то я тут при чем? Где вы там плететесь? Смотрите! — закричала она. — Воронка от снаряда. Не скатитесь в нее. Костей не соберете.
И опять сломя голову вперед. Наконец шоссе. Показался грузовик. Варвара проголосовала.
— В Васильково?
— Нет.
Ефимыч кипел злобой. Не только за Беляева, но и за себя. Его сын потерял на фронте ногу. Они поменялись местами: старый был здесь вместо сына, сын вместо старого — в колхозе.
— Странный был бы порядок, если б сы́нова Марфа стала бегать за другим, кого война пощадила! За каким-нибудь ветрогоном, вроде Петра Петровича. Я бы ее задушил к чертовой матери! — ругался он в обледеневшие усы.
Варвара разозлилась:
— Почему вы решили, что я подлая, бездушная? Разве я бросила бы искалеченного ради забавы? С чего вы это взяли? И Соня, и Марфа никогда бы такого не сделали. — Варвара остановилась, повернула злое лицо к Ефимычу. — Если бы Беляев был моим мужем, я за то, что он пережил, клянусь вам… любила бы его больше, чем того, прежнего обольстительного баритона. Или ваш сын… Но что меня возмущает, это ваше желание вмешиваться во все, поучать, ни в чем как следует не разобравшись…
Огромная побеленная пушка, которую тащил на буксире грузовик с боеприпасами и расчетом, надвинулась на них.
— В Васильково?
— Да, — крикнули из грузовика солдаты и втащили в кузов старика и Варвару.
Ефимыч все наставлял ее:
— Видишь, девочка, видишь, как ты правильно говоришь. Вот, Варя, и пообещай капитану, что уже никогда с Петром Петровичем…
— Что вы, дед! Опять мораль читаете? Не с Петром Петровичем — с мужем разойдусь!
— Варвара! — строго прикрикнул Ефимыч.
— Что вы обо мне знаете? Что я замужем. А за кем? Об этом не спрашиваете! — Варвара сжалась, опустила голову и замолчала. Потом вдруг снова набросилась на Ефимыча: — Это вы виноваты, что я разлюбила мужа! Вы все в роте! Беляев, Леонтий, наш капитан…
Старик всполошился:
— Болтай, сумасшедшая! Будешь теперь валить на всю роту.
У Варвары от непрерывной тряски стучали зубы.
— Беляев мог бы и до сих пор нежиться в госпитале. Обожженный. Так нет, не хочет! Капитану предлагали после трех ранений быть инструктором в военной академии. Не хочет! Он в Берлин хочет! — Она сжала зубы, чтобы они не так лязгали. — Любой из вас в роте лучше моего мужа. А Петр Петрович к тому же любит меня!
