— Калаша вы не теряете.

— Это равносильно потере! Он ожесточится. Он ведь уверен, что сегодня положение выправилось… никаких недоразумений между солдатами и командиром уже не возникнет.

На столе перед майором лежала карта с нанесенной на нее сетью связи. Давид через маленькую лупу рассматривал долину, пестревшую массой точек: ими были отмечены места обстрела.

— Да, страшного ничего не случилось. Но лишь потому, что вы сами пошли с ребятами! — Майор помолчал, затем продолжил: — Нет, Калаша вы не потеряете. Если он и вправду один из лучших ваших солдат, то поймет, что наказан справедливо, и останется таким, каким был. А Махата потеряете. — Он прочел из рапорта Калаша: — Штрафная рота.

Станек вскочил.

— Сидите!

Надпоручик сел.

— Штрафная рота? Не согласен! На это не могу согласиться!

— Странный вы человек, Станек! — усмехнулся майор. — Калаш оправдал вас в глазах ребят, но с его наказанием вы в конце концов согласились. — Он посмотрел на сжатые кулаки надпоручика. — А по поводу Махата, который всячески оговаривал вас, хотите спорить?

— Штрафная рота — это ж почти смерть! — выкрикнул Станек и уже не мог остановиться: — Как я могу желать его смерти? Я? Именно я? Ведь он взъелся на меня за то, что я оказался счастливее его.

— В любви?

— В любви.

Зазвонил телефон. Давид выслушал, повесил трубку.

— Не волнуйтесь, вы не будете палачом, Махат исчез.

— Я не понимаю, пан майор.

— Дезертировал.

Махат уже миновал болото и продирался сквозь искореженный лес, словно больной зверь, уползавший в предчувствии близящейся смерти в самое глухое место. Он выбрал кряжистый дуб и подумал: «Здесь!» Оперся о ствол, чтоб отдышаться.

Вдали слышалась редкая перестрелка. А тут, рядом с ним, война ни звуком не напоминала о себе. В прошлогодних листьях зашуршала мышь. «Зачем ты явилась сюда именно сейчас? Чтоб сказать мне, что на войне чем меньше ты заметен, чем тише ты живешь, тем спокойнее и легче? Ну-ну, смейся надо мной! Это единственное, что будет сопровождать меня в последний путь».

По старой траншее, прорытой на лесистом холме, пробирались трое немцев, надеявшихся на чудо. Главным образом в чудо верил самый молодой из них — ефрейтор Оскар Линге, вымуштрованный еще в гитлерюгенде и нашпигованный его заповедями (немецкие мальчики должны быть как молодые хищники). Он еще верил, что военное счастье улыбнется ему.

Линге знал, что очутился на территории неприятеля, но не растерялся. План его был прост: по траншеям уйти к лесу и там переждать до темноты, а ночью проползти назад к своим. Два пожилых солдата в удачное осуществление этого плана слабо верили. Воевать, это да. Умирать? Ну, уж нет. Была б на то их воля, они с поднятыми руками вылезли бы из траншеи и сдались бы в плен первому же солдату. Но они знали, что ефрейтор не задумываясь пристрелил бы их.

Оскару Линге тоже не хотелось умирать. Но гордость и присутствие двух солдат заставляли его не забывать о том, что вдалбливали ему в гитлерюгенде: большевикам нельзя попадаться в руки живым. Таким образом, все трое представляли смертельную опасность друг для друга уже тем, что были вместе.

Один из солдат кашлял. Синея от натуги, он старался подавить кашель. Линге долбил его в спину:

— Проклятая свинья, заткни пасть!

Второй солдат был более крепким; он, пригнувшись, терпеливо шаг за шагом продвигался по узенькой траншее. А из головы не выходили беспокойные, бунтарские мысли: «Вот погибнем мы тут, кто виноват? Нацисты, большевики? Конечно, наци. Не большевики же погнали нас в Россию. И этот сопляк ефрейтор…»

Махат вытащил пистолет. Он пытался побороть мелкую дрожь, охватившую все тело. Приказывал себе: «Сосредоточиться! Рука должна быть твердой».

Но сосредоточиться никак не мог. Все думал, а что будет потом! «Твоя жизнь принадлежит не тебе одному, — продолжал он мучительный разговор с собой. — Она принадлежит также и воинскому подразделению, в которое ты добровольно вступил. И сейчас, и потом… Сгниешь тут, а в списках бригады останешься, лишь отметят там: не выдержал, дезертировал на тот свет. Даже с этого света так просто не убежишь: смерть — не конец человека». Рука дрожала, да и все тело била дрожь. «Ты, Зденек Махат, останешься в памяти людей трусом, дезертиром, хотя ты никогда им не был. Не в твоей это натуре. — Рука с пистолетом опустилась. — Ты никогда не был тихим и робким, как эта мышка. Ты всегда много шумел и многого хотел. Вырвать у Станека Яну, подразделение… — Вздохнул. — Родители Боржека спрашивали о последних минутах своего сына. Что скажет Калаш моей матери, когда она однажды придет спросить его обо мне? Неужели скажет: „Ваш сын — слепой ревнивец. Из-за этого докатился до клеветы и ненависти. Я вынужден был отправить его в штрафную роту. У него не хватило мужества достойно нести наказание“».

Махат снова поднял руку с пистолетом. Ему показалось, что его уже не так трясет. Огляделся по сторонам — проститься с белым светом.

Сосны, раздетые догола снарядами. Голые дубы, голые березы. Вместо крон обрубки, культи. Ветер бесчинствовал среди этих скелетов и свистел, словно кого-то искал. И вдруг в его свисте Махат явственно услышал кашель. Он переводил взгляд с дерева на дерево. Контур каски виднелся из окопа. Только что этой каски тут не было. Он впился в нее острым взглядом. Немецкая! Шевельнулась… «Немец видит, что я держу пистолет, и выстрелит первым!»

Каска немного приподнялась над окопом. Махат увидел вымазанное глиной лицо, прицелился, нажал на спусковой крючок. Промазал.

Линге заорал:

— За мной, вперед!

Выскочил из траншеи, размахнулся гранатой.

Махат выстрелил еще раз, еще.

Линге поднял вверх обе руки и рухнул ничком в мягкую подстилку из листьев. Граната тоже куда-то упала, но не взорвалась.

Линге, собравшись с силами, пытался приподняться на колени. Махат заметил в окопе еще двух солдат. Какое-то мгновенье колебался, в кого стрелять. Солдаты не двигались. Тогда он опять прицелился в ефрейтора. После выстрела залег.

Оскар Линге схватился за живот.

— На помощь! На помощь! Камрады!

«Что будет? Эти два сейчас кинутся на меня?»

Но эти бывалые солдаты соображали лучше ефрейтора. Зачем перестрелкой привлекать дополнительные вражеские силы? Тогда конец и крохотной надежде проползти ночью к своим и реальной надежде попасть живыми в плен.

Ефрейтор корчился от боли.

— На помощь! Гуго! Вольфи! Позовите полковника! — хрипел он.

Махат вздрогнул. «Так тут еще и полковник скрывается!» Он приподнялся и заглянул в траншею. Две каски мелькали уже далеко… Перед Махатом блестели глаза Линге. В них догорала жизнь. Ефрейтор молил:

— Прошу… камрад. Санитара. Я ведь солдат…

«Короткая у тебя память, парень! Только что стрелял в меня, а теперь я должен оказывать тебе помощь? Нет уж! — усмехнулся Махат. — Я подстрелил тебя, а ты мне продлил жизнь. — Махат лежал рядом с умирающим гитлеровцем. — Вот сейчас окончится эта схватка со смертью. Верно, так же будет и со мной. Буду извиваться, стонать».

— Мама! Мама! — кричал Линге. — Твой Оскар умирает…

«Может, ему все-таки помочь?» — раздумывал Махат. Но, взглянув на свастику, отказался от этой мысли, В его лихорадочной памяти вставали другие встречи с другими немцами. С теми, в лагере, которые вместе с заключенными из оккупированных стран однажды ночью давали торжественную клятву: все силы на борьбу с фашизмом!

«После войны они встретятся, чтобы рассказать о том, как они ее выполняли. Я был в лагере единственный чех. И на этой встрече меня не будет. Они решат, что я совершил что-то значительное в борьбе за освобождение всех народов Европы. Скажут, отдал жизнь…»

Махат осторожно приподнялся. В траншее — никого, взгляд умирающего угасал.

Нет! Он не убьет себя… Не обращая внимания на боль в раненой руке, он побежал, еще не зная, куда и зачем. Он летел стремглав, перепрыгивая через поваленные стволы и пустые окопы. Выбежав из лесу, он без передышки помчался по лугу. Силы покидали его. Махат невольно замедлял бег. И наконец потерял сознание.