Критиковать офицера было нарушением устава.
«К чему все это приведет, если вместо доказательств у нас только домыслы? Пожалуй, к стенке, как бунтовщиков», — размышлял Млынаржик.
Терпеть все как есть? Этого даже слабохарактерный Блага не хотел допустить.
Шульц был в панике: идти против Станека — ведь это же все равно, что идти против самого себя.
«Чем это кончится? — Цельнер готов был критиковать командира, пусть это и противоречит уставу. — Молчать? Нет. Тогда, пожалуй, в самом деле сбудутся пророчества Махата».
Вошел Ержабек и сразу понял, что позывные «Яна» сегодня еще больше накалили напряженную атмосферу неприязни к Станеку.
Заметив появление Ержабека, Цельнер торжественно сказал:
— Люди! Мы должны вступиться за павшего товарища, чем бы нам это ни грозило.
— Не пижонь! — оборвал его Махат. — Все равно ничего не сделаете.
— А что хочешь делать ты? — спросил Ержабек.
— Я? Один? Что я могу один? Ты же знаешь лучше меня: коллектив!
— Коллектив? Против командира? На фронте?
Предостережение Вокроуглицкого — не вздумай сравнивать! — звучало теперь в ушах Махата совсем по-иному: сравнивай!
— Мы же из одного теста, что и солдаты в Англии. А те взбунтовались против офицеров по меньшему поводу, чем наше дело…
— В этом деле не все ясно. И твое мнение, Здена, может быть ошибочным. Вдруг ты зря все это затеял?
— Брось, Ержабек. Тебе все тишь да гладь, дисциплина и энтузиазм, даже если придется погибать ни за что ни про что. — Махат криво усмехнулся: — У тебя билет в кармане, а у меня — здесь. — Он ткнул в шрам на лбу. — Этот билет навечно, на всю жизнь. И у меня достаточно разума, чтобы сообразить, что на родину мы приведем таких офицеров, каких сами здесь воспитаем. Ты-то должен это так же хорошо понимать, как и я, товарищ Ержабек.
Все это Ержабек понимал. Знал он и то, что у беспартийного Махата общие с ним идеалы. Но тут фронт, передовая, и копировать здесь то, что было в Англии, — опасная вещь.
— Ты понимаешь, что ты затеял?
— Оставь меня. Я делаю то, что должен! Офицеры там, в Лондоне, — продолжал Махат с жаром, — хотели главных зачинщиков засадить в тюрьму, но те все равно не спасовали! Писали петицию за петицией, дошли до президента…
— И добились своего? — спросил Цельнер.
— Когда командование не пожелало отстранить этих офицеров, отказались повиноваться…
— Это же бунт! На что ты нас подбиваешь?
— Нет, это демократия!
— И добились своего? — наседал Цельнер.
Махат не знал. Но убежденно ответил:
— Им ничего не было.
— Солдатам?
— Офицерам?
Махат и этого не знал, но теперь он уже не мог пойти на попятный:
— Солдаты победили!
— Ты подбиваешь всех на бунт? А сам ничего толком не знаешь! — Ержабек приблизился к Махату. Не кричал, но именно поэтому его слова западали прямо в души солдат: — Ты даже не знаешь, что такое бригада! С нее начинается наша армия…
— Я все знаю! — крикнул Махат. — Потому и хочу видеть ее чистой…
— И без крови? Да? — Ержабек тоже повысил голос — Не думай, что немцы будут устилать нам розами путь в Прагу. На этом пути, Здена, еще немало прольется нашей крови, может быть, как раз моей или твоей.
Они стояли уже вплотную друг к другу. Махат вытянулся, словно струна:
— Речь не о твоей или моей крови. Речь о напрасно пролитой. Я знаю и кое-что другое, милый Ержаб. Станек сделал какую-то пакость и нашим разведчикам, это я точно знаю. А уж если он офицерам давит на мозоль, то не удивительно, что нам сразу на горло!
Воцарилась напряженная тишина, слышно было лишь шипение плиты и бульканье воды в касках. Зап стучал зубами.
Цельнера охватило искреннее негодование:
— Но мы все выясним! Мы должны вывести их на чистую воду! Обоих!
— Млынарж! — завопил Блага. — Сапоги!
Млынаржик втянул носом воздух и ринулся к горячей печке.
Сбрасывая сапоги с плиты, он задел за каску, в которой варилась картошка, неустойчивый «горшок» закачался, вода выплескивалась и шипела на раскаленных конфорках. Помещение наполнилось паром. Все искали свои сапоги, вырывали их друг у друга и ругались. Цельнер кричал:
— Повторяю, люди добрые! Мы должны вывести их на чистую воду! Обоих! Нашего Старика…
Дверь распахнулась, с силой ударившись о выступ стены. В дверном проеме стоял Калаш.
— Смирно! — рявкнул Калаш.
— Ну, ну, спокойнее, не то мы наложим в штаны!
— Кто это сказал?
— Брось, Йоза! Ты что, потерял голову?
Калаш подскочил к смельчаку:
— Кто я? Какой такой Йоза?
— Не хочешь ли ты закусить свою брань картошечкой? — отозвался за спиной Калаша Цельнер.
Калаш стремительно обернулся:
— Это ты? Три дня без увольнительной, шут гороховый!
«Черт побери! — думали солдаты. — Что с Йозой происходит? Что вообще происходит?»
Калаш озирался по сторонам. Пар постепенно рассеивался, оседал на окнах, и в комнате прояснилось: на проводах висели шинели и портянки, солдаты стояли полуголые. Вонь от подпаленной кожи смешивалась с запахом вареной картошки… Калаш увидел на плите каску.
— Какой негодяй это себе позволил?
— Ты же никогда не возражал, — несмело отозвался Цельнер.
— А теперь возражаю! Я должен составить для надпоручика отчет о каждом из вас в отдельности. С Цельнером мне все ясно. Он хочет сразу двоих вывести на чистую воду.
— Может быть, не стоит подводить под монастырь товарищей? — вставил Блага.
— Давайте, давайте, приятели! Высказывайтесь! Итак, один из двоих — надпоручик, кто же второй? — Все молчали. — Понятно. Второй — это я. А теперь я вас выведу на чистую воду! Что вы имеете против Станека? — Калаш судорожно дергал головой, переводя глаза с одного солдата на другого.
У всех были плотно сжаты губы. Только Шульц не выдержал:
— Меня, Калаш, уволь, ладно? Я на него жаловаться не могу, мне он, сам знаешь, помог, ко мне он не придирается.
— А к кому придирается?
Шульц посмотрел на ребят, Калаш следил за его взглядом, Блага всплеснул руками:
— Эта грязь, эта тишина, холод, темь… — Он лгал почти теми же словами, что часом раньше Калаш — Станеку.
Калаш покраснел. Перевел взгляд дальше, на Запа, отбивавшего дробь зубами. Но и сейчас он не верил в то, что главная причина подавленного настроения связистов — физические нагрузки, усугубляемые ненастьем. Калаш сказал:
— Ну, ну, ребята, вы же не кисейные барышни. — Потом обратился к Млынаржику: — Ты умный парень, Млынарж, объясни мне, в чем дело.
— Умный? Возможно. Я не люблю, когда в чем-либо перебарщивают, но иногда в таком перебарщивании есть доля правды, а ведь каждый хочет знать правду, особенно если от нее зависит жизнь.
— Я добьюсь от вас этой правды! — Калаш бросался от одного к другому. Кричал. Ругался. Но солдаты еще больше замыкались в себе. И Ержабек заодно с ними? Партийный, а покрывает этих негодяев? Неожиданно, потеряв всякую уверенность, Калаш обратился к нему: — Ержабек, объясни хоть ты, что тут происходит за моей спиной?
Ержабек спокойно посмотрел на Калаша:
— Лучше ты нам кое-что объясни. Почему ты от этого уклоняешься? Не хочешь? Не можешь? Почему не можешь?
Калаш пытался прикрыть испуг новым взрывом негодования:
— Ты хочешь допрашивать меня? Но рапорт на всех вас, в том числе и на тебя, Ержаб, должен подавать я!
В приоткрытую дверь протиснулся связной майора Давида. Калаш яростно крикнул ему:
— Чего лезешь сюда, как в хлев?
— У меня поручение для пана четаржа Калаша.
— Это я. Что надо?
Связной вытянулся по стойке «смирно» и, протянув Калашу письмо, на словах передал приказ майора Давида: ознакомить с содержанием письма телефонистов и немедленно написать ответ. Письмо было адресовано роте связи 1-й отдельной чехословацкой бригады. Обратный адрес? Калаш перевернул конверт: Анна и Вацлав Гинковы. Родители Боржека! Он вытащил письмо из конверта, но читать не отважился.
Ержабек молча взял у него из рук письмо и стал читать вслух:
