Эмча бросилась брату на шею:
— Йоза…
Калаш судорожно глотнул:
— Стригунок…
Солдаты плотной стеной окружили их.
— Йоза, как это случилось?
— Как это случилось? Как это случилось? — Голос Калаша погрубел. — Ну, снаряд…
Эмче казалось, что осколки снаряда впиваются прямо в нее, в самое сердце. Она прижалась к брату…
Музыка и топот танцующих раздавался вокруг притихшей группки связистов. С радостью победы еще сильнее пробуждалось чувство острой жалости к тем, кто не дожил до нее. Яна взяла Эмчу за руку, хотела было сказать ей что-то в утешение, но слова застряли в горле. Ведь ее Станек вернулся из боя. Рядом с горем Эмчи ее счастье казалось грехом. Все стояли вокруг Эмчи. Ни у кого не хватало духу уйти.
— Боржек, почему именно Боржек? — задумчиво процедил Шульц.
— Что ты говоришь? — удивился Цельнер.
— Да так, я вспомнил только, — неохотно пояснил Шульц, — что наш Старик сначала посмотрел на Махата.
— А потом выбрал Боржека, — отозвался Махат.
— А почему он должен был выбрать тебя, Здена? Почему?! — защищал Млынаржик решение Станека.
— Я не говорю, что он должен был взять меня. Это Омега говорит, — показал Махат на Шульца.
Шульц замахал руками:
— Я тоже не утверждаю, что он должен был взять Здену, а говорю только, что он сначала хотел взять его.
— Перестаньте, ребята, — попытался прервать этот разговор Калаш.
Цельнер повернулся к Шульцу:
— Я при этом не был. Ты говоришь, что Старик хотел взять Здену?
— Боржек был на линии два раза, был измотан…
— Да прекрати ты, болтун! — уже резко крикнул Калаш Шульцу. — Что будет думать Эмча? Что Боржек, может, не должен был…
— Нет, я ничего такого не думаю. — Эмча говорила тихо, с трудом, словно пробиваясь сквозь навалившуюся на нее глыбу горя. — Какое это теперь имеет значение, почему не Махат, почему Боржек… Теперь это безразлично.
— Ну нет, Эмча, — возразил Цельнер. — Не безразлично. Всем нам не безразлично.
Эмча уже не плакала.
— Теперь уж ничего не изменишь.
Горе без слез было страшнее, чем плач. Оно взывало к справедливости. Эмча посмотрела на брата отсутствующим взглядом, вряд ли она видела его осунувшееся лицо.
— Я бы хотела отсюда куда-нибудь, Йоза… куда-нибудь, теперь все равно…
Калаш обнял ее за плечи. Беспокойно обежал глазами ребят, но сестру послушался:
— Пойдем, стригунок.
После ухода Калаша и Эмчи кольцо связистов еще теснее сомкнулось вокруг Яны. Ей стало жутко. Она вдруг почувствовала, что это кольцо должно сжать, скрутить по ногам и рукам Станека.
— Все это на совести нашего Старика. Вы должны его спросить, почему Боржек, а не я! — не унимался Махат.
— На совести?! — ужаснулся Шульц. — Нет, ничего такого я не думаю. Надеюсь, ты не утверждаешь, что он мстил Боржеку?
— Мстил? — повторил оторопевший Млынаржик.
— Ты тоже там был, когда Боржек сказал, что уйдет, а он кричал, что и «презренные шарманщики» достаточно нюхают пороха, — не отставал от Шульца Махат. — Да, если он хотел доказать свою правоту, то это слишком дорого обошлось Боржеку…
— Что ты этим хочешь сказать? — высокий голос Шульца от волнения сорвался на визг.
Цельнер схватил Махата за рукав:
— Говори же, если и ты при этом был!
Яна испуганно смотрела на Махата. Он заметил это, уголки его рта дрогнули: и за таким человеком она хотела лететь в гущу боя, перевязывать ему раны, лить в рот коньяк, нежно гладить его лицо. С таким человеком она танцевала, прижавшись к нему, не сводя с него глаз…
— Я у вас недавно, — сказал наконец Махат. — Знаю его только с хорошей стороны, а с другой должны вы…
Солдаты стояли, опустив головы, словно смотрели на то место, где минуту назад лежал золотой амурчик.
Махат, глядя на веселившихся людей, вдруг увидел в толпе знакомое худощавое лицо. В бесконечном море голов то мелькнет, то вновь пропадет пилотка, то снова вынырнет лицо, широкие плечи, то покажется офицерский ремешок из светлой кожи.
— Ота! Ота! — закричал Махат.
Но человек вдруг исчез в людском муравейнике. Махат упорно продирался в том направлении, где он увидел его в последний раз, и наконец в самой гуще толпы настиг офицера:
— Ота! Не узнаешь меня?
Секундное замешательство, а потом:
— Здена! Вот это встреча! Дружище, как ты попал сюда?
— Через третий рейх, — сказал Махат, сдвинув пилотку со лба.
— Ого, рейх, вижу, сделал тебе зарубку на память, — покачал головой Вокроуглицкий, с уважением рассматривая шрам Махата.
Обнявшись, они продирались сквозь толпу и вспоминали прошлое.
Отчим Махата стеклил теплицу на вилле Вокроуглицких. Там Махат и познакомился с Отой. Пока отчим работал, он подавал мячи Оте и его приятелям, игравшим в теннис.
Махат ухмыльнулся:
— Полдня за пять крон…
— Ну, это недолго продолжалось, — напомнил ему Вокроуглицкий. — Потом ты играл в теннис вместе со всеми.
Пение, гиканье, гармошка, духовой оркестр — все слилось в общий гам. Приходилось кричать друг другу.
— У вас было здорово, Ота. После тенниса — купанье в бассейне, после купанья — шоколад…
— Твоего отца это не очень радовало.
Махат даже сейчас покраснел от злости, вспомнив, как отчим то и дело отзывал его с корта: приготовь шпаклевку, убери осколки!
— Помнишь, Ота, как я разозлился и нарочно кинул мяч в только что застекленную раму. Но ты тогда, помнишь, взял это на себя.
— Ну а как же! Иначе бы он тебя к нам больше не пустил.
— Я был страшно благодарен тебе, — сказал Махат взволнованно.
Вокроуглицкий улыбался, возвращаясь в воспоминаниях к дням мира и молодости.
— Ты уже дома прошел подготовку к суровой службе. Твой отец — не сахар…
— Сам знаешь, неродной. Такой обычно или уж слишком прижимает, или совсем не обращает внимания. А я ведь с детства не выносил никаких указок. И, как назло, меня упекли в лагерь! Теперь здесь тоже сплошные приказы. Черт побери, это бесконечное повиновение…
Махат поинтересовался, как Ота, летчик, попал к «пресмыкающимся». Вокроуглицкий рассказал.
— Наши дома думают, — горько рассмеялся он, — что я по-прежнему парю над землей.
— А мои думают, что я уже в земле, — сказал Махат и спросил, нравится ли тут ему. Затронул больное место Оты.
— И не спрашивай, дружище! Бывало, стоило мне взлететь — и я хозяин своей судьбы. Там, в воздухе, все зависело только от тебя самого. Ах, как бы я хотел вернуться в свой авиаполк!
Махат, взяв его за локоть, стал взволнованно говорить, что у них это же недавно хотел сделать один солдат — стать опять автоматчиком, чтоб участвовать в боях;. Вокроуглицкий знал, что связисты, как и разведчики, должны избегать столкновений с противником.
— Этот парень, — продолжал Махат, — прямо заявил о своем недовольстве: «Возимся, словно кроты под землей, разве это война». И, знаешь, эта фраза стоила ему жизни.
— Брось! — Вокроуглицкий даже остановился.
Махат подробно описал ему, как Станек послал на линию измученного Боржека.
— Сам посуди, Ота, разве это гуманно — гнать человека в третий раз на линию, и даже нисколько передохнуть ему не дал.
Вокроуглицкий двинулся дальше. Народу прибывало. Одни танцевали, другие отдыхали, лежа на земле, и пробираться приходилось с большим трудом.
— Всякая война не гуманна, Здена, — сказал задумчиво Вокроуглицкий.
— Знаю. Но ребятам кажется, что офицер мстил связисту за то, что тот хотел податься назад к автоматчикам.
— Мстил? — Вокроуглицкий покачал головой. — Надпоручик Станек? Этого не может быть, Здена!
Сомнения Вокроуглицкого только раззадоривали Махата:
— Как видишь, может быть. Всегда заботливый — и вдруг такая жестокость.
Вокроуглицкий вспомнил, как обошелся Станек с Джони: плюнул на обещание и, словно на железнодорожном разъезде, перевел стрелку в другую сторону, и они сразу очутились в тупике. Но тысяча солдат Рабаса?! Для них-то это обернулось помощью в самый, черт побери, нужный момент!
