— Сколько ей тогда было, пан ротный? — спросил Махат.

— Сколько? Шесть, восемь, десять, одиннадцать — забастовки бывали каждый год.

Шульц уже привык в этом месте выражать особое удивление:

— Ты представь себе, Здена, каких денег все эти штучки стоили пану Панушке!

— Да, ребятушки, там, если ты делал что-то лишь для себя, ты не был патриотом, не был чехом, не был вообще человеком. Если собрали на «Красную помощь»[10] — ты должен был дать на «Школьный союз»…

— …должен был дать, — подхватывал, словно истый броумовец, Шульц. — Беженцы из Испании…

— …должен был дать, — повысив голос, продолжал Панушка. — Беженцы из гитлеровской Германии? Этих я поддерживал до тех пор, пока самому не пришлось бежать от фюрера.

Загудел зуммер. Махат взял трубку и, обменявшись несколькими фразами, повернулся к Панушке, чтобы слушать дальше.

— С кем вы говорили? — спросил Панушка.

— Это Яна. Проверка линии.

Панушка отхлебнул чая, приправленного несколькими каплями спирта. Познакомив Махата с «опорными пунктами» Броумова, он повел его в святая святых своего потерянного рая — в собственный дом.

Махат с заинтересованностью влюбленного вступил вслед за ротным в Янину юность, вместе с ним обошел весь домик Панушковых от подвала до чердака. Шульц там уже давно был своим человеком. Он дополнял ротного, подсказывал:

— А Янина альпийская горка…

И Панушка продолжал:

— Для этой горки я приносил в рюкзаке камни со всех памятных мест нашего края, а Яничка сажала среди них гвоздики, нарциссы, папоротник, горные колокольчики… Каждый, кто проходил мимо, останавливался — такая это была красота… За что бы ни принималась наша малышка, все ей удавалось… — вздыхал ротный.

Чем больше умилялся от воспоминаний Панушка, тем все ближе становилась Яна Махату…

Яна тащила на спине катушку, от которой ползла черная змейка провода. Ходьба по зыбкому песку в тяжелых мужских ботинках утомила ее, полевой телефон и катушка давили к земле, лямки врезались в плечи. Она шла с трудом, но спешила изо всех сил: Станек уж, наверно, ждет.

Провода, который искала, нигде не было. Недавно здесь проехала машина, порвала его и, намотав на колесо, уволокла за собой в глубь леса. Пришлось идти туда и Яне.

Станек, конечно, уже ждет и хочет сказать…

Он так часто ей улыбался, словно хотел произнести то единственное слово, которое сразу бы сняло какую-то скованность, уже долгое время мешавшую им.

В тот день, когда она перешла из медпункта к связистам, к нему, эта скованность еще больше усилилась.

Он катал ее тогда на лодке по Хопру и сказал:

— Я еще никогда не слыхал такого голоса, как у вас. А впрочем, слыхал! Давно еще, у нас дома. Чей он был? — И сам рассмеялся: — Не знаю. Может, голос реки. — Он погрузил весла в волны Хопра. — Но не такой, а невидимой реки…

Она не понимала его. Он посерьезнел:

— Мне хотелось бы чаще видеть вас.

Несколько дней она боролась с собой. О нем говорили разное — и что он порвал с Павлой, и что он встречается с ней опять. Говорили, что он не постоянен. Но должна ли она верить всему этому?

Она шла к медсестре Павле и лгала:

— Папа хочет, чтобы я была рядом с ним.

А потом лгала отцу:

— Я хотела бы быть поближе к тебе.

Обстоятельства для получения новой профессии были благоприятны: соединение Свободы увеличивалось до трех батальонов, и телефонистов не хватало. Помогло знание языков и четкая дикция. Так исполнилось ее желание. И желание Станека.

Недавно он подарил ей духи «Белая сирень». За то, что она четко работает на связи? Или потому, что ее похвалил сам майор Давид? Вероятно, поэтому. Иначе бы он потребовал в награду за эти духи поцелуй, как это делают другие мужчины. Но он не хотел ничего. И все же она понимала, что духи он преподнес не только за похвалу начальника связи. Напряженность между ними еще больше усилилась. Но сегодня он, может быть, скажет это самое прекрасное слово.

Яна углубилась в лес. Она упорно искала провод, пока не нашла его. Зацепившись за пень, он наконец-то оторвался от машины. Яна соединила его, проверила связь с коммутатором. Отозвался Махат.

Можно возвращаться. Сова, говорят, слышит стук человеческого сердца на большом расстоянии. Яна боялась, что все вокруг тоже услышат стук ее сердца, услышат, о ком оно стучит. Она вздохнула: Махат, кажется, уже услыхал это, а ведь именно ему, любящему ее больше всех остальных здесь, не надо было бы этого слышать.

Густые заросли перешли в высокий лес. В сумерках раздавались приглушенные команды, натуженно ворчали моторы, борясь с песком, двигались в направлении Киева тысячи солдат. Повсюду шла подготовка к наступлению.

Остается день, может, всего одна ночь, и Яна со Станеком окажутся на границе между жизнью и смертью. Уже поздно. Сегодня она вряд ли его увидит. Может быть, так и лучше. Губы ее скорбно сжались: она потеряла уже двоих, которых любила. А вдруг?.. Она отогнала эту мысль. Смерть и смерть. Одна, вторая — не довольно ли?

Ее первой любовью был Олдржих. Впрочем, была ли это любовь? Робкая, несмелая, скорее тревожное предчувствие любви, чем сама любовь. Яна ходила в третий класс броумовской гимназии. Олдржих был учеником пятого. Однажды в воскресенье случилось самое прекрасное: совместная загородная прогулка с родителями на Бездез, тайные пожатья рук, несмелая попытка поцеловаться в развалинах замка, а вскоре после этого самое страшное: опять совместная «прогулка», на этот раз во время бегства от немцев в Польшу. Пограничный патруль, обстрелявший их ночью, убил Олдржиха.

«Именно его из восьми человек. Случай ли это? Или это моя вина, потому что он шел рядом со мной, а я отставала?»

Когда в Кракове заботу о семье Панушки взяли на себя родители Януша, стало казаться, что вернулось мирное время.

Януш — это уже была ее настоящая любовь. Целыми днями они были вместе. Януш помогал отцу в антикварном магазине. И едва он приходил из магазина, как они отправлялись бродить по краковским улицам. Опасность, которая была рядом с ними, позади них, вокруг них, представлялась им нереальной, как в тумане. Темные порталы старых домов видели их поцелуи и слышали их клятвы: «Никогда тебя не забуду! Даже если нас что-то разлучит!»

Она шла по узкой просеке, напоминавшей ту краковскую улочку, по которой Януш водил ее чаще всего.

Родители Януша были евреи, а для нацистов евреи, как и беженцы из Чехии, были бельмом на глазу. Все кругом говорили о том, что делается в Чехии, и строили догадки о ближайших планах Гитлера. Яна начала бояться. Но Януш не боялся: «Мы защитим родину! И тебя я защищу!»

После вторжения немцев в Польшу Панушковы двинулись дальше на восток и недалеко от советской границы узнали, что Януш и его родители расстреляны.

За что? Яна не переставала мучить себя этим вопросом. «Потому что они прятали нас? Ведь люди очень часто видели Януша и меня вместе. Опять моя вина».

Темнело. Яна возвращалась, ориентируясь по полоске неба между кронами деревьев. Световая морзянка уже рассыпала на темном небосводе свои фантастические сигналы. Яна искала в них для себя какой-нибудь знак. Седое небо напоминало оловянное зеркало, дробившееся на осколки вспышками вражеской канонады и лучами прожекторов.

«Может, прав папа, говоря, что все придет после войны, когда наступит мир? — думала она, запрокинув голову к небу. — Осколки, одни осколки… До сих пор у судьбы не было для меня ничего другого. Она мне все разбила и разбивает». Осталась теперь любовь к Станеку. Она была ей необходима. Она помогала залечить те две раны, преодолеть страх, который они после себя оставили. Разве любовь принимает в расчет мертвых? И хотя Яна помнила все-все, любви до этого не было никакого дела.

Яна лучше, чем Махат, понимала, почему отец беспрестанно сравнивает мирную жизнь и войну, рассуждает о том, что дает молодым людям первая и отнимает вторая. При этом он думает об Олдржихе и Януше. А здесь, на фронте, смерть каждый день находит работу. Поэтому он так упорно повторяет: все после войны. Он не хочет, чтобы она в третий раз потеряла любимого человека.