И так они начали играть, и целые ночи напролет просиживали в кавеханэ за картами. Играли они и в эту ночь.

Подойдя к ним, офицер с интересом спросил:

— А меня примете в игру?

Увидев офицера, трое деревенских парней быстро сгребли со стола свои жалкие гроши и, запинаясь, заговорили:

— Мы не играли... Мы ничего... Мы так, от скуки...

Фигура офицера так их напугала, что они почти дрожали.

У них был такой жалкий вид, что офицер поторопился сказать:

— Да вы не бойтесь. Я вас не заберу. Я только зашел сюда с арестованными отдохнуть, а завтра утром уйду.

Тут только, подняв головы, они разглядели арестованных, собиравшихся спать.

Но они были так напуганы, что игра больше уже не имела прежней прелести. Один из них, собрав карты, спрятал их в карман. Другой, набив трубку, предложил ее офицеру. Третий тоже набил трубку и, попросив у офицера позволения, угостил жандармов.

Через какой-нибудь час все стихло. Храпели арестованные, офицер тоже спал, улегшись на краю нар. Жандармы разлеглись, кто где. Хозяин разостлал возле лестницы, ведшей на крышу, свою постель и тоже заснул.

И только трое парней не спали и тихо разговаривали между собой. Впрочем, кажется, и среди арестованных, несмотря на усталость, не все еще спали.

Курбан-Али, Кердар-Али и Ходадад, трое честных неграмотных добродушных деревенских парней, недолюбливали власть и правительство. Не разбираясь в том, какая разница между теперешней властью и бывшей, между теперешним строем и временами Насрэддин-шаха, они ругали все правительства, всех министров и премьеров, а заодно и мэшрутэ-талабов, считая их нечестивцами. Если же почему-либо запаздывали дожди или тля и ржавчина портили всходы, они принимались еще хуже ругать «несчастную власть».

Ругались они, пожалуй, не без основания: что дает крестьянам власть, и каково их положение? Они вечно трудятся, а помещики в своих дворцах предаются веселью и удовольствиям; они работают зимой среди снегов, летом под знойным солнцем, а помещики блаженствуют зимой в городских особняках, а летом в загородных парках. Больше же всего изводят крестьян всевозможные правительственные уполномоченные, от наездов которых сердца несчастных тружеников обливаются кровью.

В последние годы им приходится еще мучиться с выборами (выбирать депутатов), и были случаи, когда некоторым из них, в связи с выборами, угрожали розги или высылка из деревни.

Несчастные неграмотные крестьяне не понимали, что значит «депутат» и за что им угрожают розгами. Между собой они говорили:

— Если им требуется писать на бумажках всякие имена, пусть себе пишут, какие хотят.

Но их тоже заставляли писать. Когда кедхода, собрав всех в деревенском «текьэ», объявил, что они должны избрать депутата, притом такого, который твердо стоял бы за веру, и что он со своей стороны рекомендует избрать Н... оль-молька, настоящего мусульманина, знающего наизусть все хадисы, они были вынуждены с ним согласиться и провели Н... оль-молька в депутаты, дав ему право красноречиво именовать себя в меджлисе подлинным представителем иранского народа. Новшество это пугало их. Оно убеждало, что центральное правительство — правительство несправедливое и деспотическое, что является признаком близящейся кончины мира. Отсюда вывод — все действия правительства следует считать незаконными, погаными и дальше: всему незаконному нужно сопротивляться.

Когда эти добрые парни увидели арестованных в таком жалком виде в лапах военных, они сразу почувствовали острую ненависть к виновникам их мучений и с открытой душой решили послужить несчастным.

Но что они могли сделать? У них не было ничего, кроме трех лопат, а с ними не пойдешь против вооруженных жандармов и не освободишь арестованных. И, чувствуя себя бессильными и горько жалея, что не могут помочь несчастным пленникам, они тихо сидели в уголке.

Прошел еще час. Сон окончательно овладел офицером, жандармами и арестованными. Отовсюду несся храп. Лампа в кавеханэ потухла, и только возле крестьян горел маленький ручной фонарик, при свете которого арестованных не было видно. Курбан-Али курил уже пятую трубку. Кончая ее, он вовсю грудь затянулся табаком. При свете разгоревшейся трубки глаза его встретились вдруг с парой блестящих, широко открытых глаз, смотревших со странным вниманием на него и двух его товарищей. Осмотревшись, парень сообразил, что это, должно быть, глаза того молодого человека, который лег первым в ряду арестованных на килиме. Блеск этих глаз звал к себе, притягивал Курбан-Али с какой-то, точно магнетической, силой.

— Смотрите, смотрите, — сказал он Кердар-Али и Ходададу, — зачем он на меня так смотрит? Чего он от меня хочет? Что я могу?

Кердар-Али и Ходадад посмотрели, куда указывал Курбан-Али, и тоже увидели в полутьме два горящих глаза, неотрывно смотревших на них.

Теперь все трое не отводили от него взгляда. Глаза их, привыкнув к темноте, теперь хорошо различали его черты.

Они увидели лицо молодого человека лет двадцати — двадцати двух, измученное страданиями и потемневшее от солнца и ветра. Лицо это было не похоже на лица других арестованных, и все в нем говорило, что он очутился среди них случайно. На лице виднелись следы крови. Его поднятые и протянутые к крестьянам руки, — он лежал на спине, — были также в кровоподтеках.

Молодой человек и сам, должно быть, удивлялся тому странному состоянию, какое его охватило в эту ночь. Все время, что он находился в рядах арестованных, он безропотно разделял все их страдания и муки, и у него никогда не было тех мыслей, какие были сейчас.

Теперь он, точно невольно, протягивал руки к крестьянам и как будто хотел рассказать им свою историю, как будто кричал им, что он ни в чем не виновен.

Как только крестьяне его разглядели, Курбан-Али придвинулся к нему ближе, тихонько приподнял над полом его окровавленную голову и участливо спросил:

— Братец, что с тобой? Невтерпеж тебе муки принимать от этих безбожников?

Молодой человек, закрыв на мгновение свои большие глаза и отрицательно покачав головой, тихо сказал:

— Нет, я не из-за них... Просто удивляюсь, почему у меня такая тяжелая жизнь?

Слова его были так грустны, так хватали за душу, что у Курбан-Али невольно сжалось сердце. Он поманил его лечь поближе к ним.

— Расскажи нам про себя.

Так как арестованных на ночь развязывали, руки у него были свободны. Он осторожно отполз от спящих, подтянулся поближе к Курбан-Али и его товарищам и устроился возле них.

Дерюжная одежда его была порвана, а в нескольких местах были свежие дыры — от падения в эту ночь.

Волосы его были спутаны, в грязи, на голове был маленький грязный колпак. На правой руке его виднелся сквозь драный рукав темный, вдавленный кольцом след от веревки, которой он был связан.

На ногах у него были гивэ, ставшие от хождения по грязи почти черными. Из гивэ торчали наружу большие пальцы обеих ног.

Хотя положение самих крестьян было, в сущности, не лучше положения арестованного, все же, видя его в этом состоянии, парни проклинали злодеев, которые это с ним сделали, и желали им всяческих адских мук.

Видя, что они действительно сочувствуют ему, молодой человек, впервые с того дня, как его схватили, рассказал, как он очутился среди арестованных.

Несмотря на все, что ему пришлось перенести, он не считал возможным просить их о чем-нибудь. Он только описал им, как приходится страдать. Крестьяне долго удивлялись, долго думали, наконец, Курбан-Али, тихонько наклонившись к товарищам, сказал:

— Мы должны спасти его. Это дело божеское.

Предложение Курбан-Али понравилось его товарищам, но они боялись последствий и, кроме того, не знали, как это сделать.

Молодой человек глядел на них своими грустными глазами, как бы говоря, что он впервые встретил людей, в которых видна человечность.

Чувствуя, что товарищи колеблются, Курбан-Али сказал: