— Давайте первый взнос.
Ферох ответил, что сейчас отдаст, только в другой комнате. И, повернувшись к Мирза-Резе, ждал его ответа.
— Мне полагается, — сказал Мирза-Реза, — маклерских с тумана десять шаи. Сделка у нас была на двести туманов. Следовательно, мне нужно десять туманов.
Бедняга Ферох не знал, что ему делать. Он не мог теперь расторгнуть сделку, и не знал, как ему уговорить деллаля. Наконец, после долгих споров, сошлись на пяти туманах.
Потом, в другой комнате, Ферох передал письмоводителю сто туманов и попросил его поскорее написать тоусиэ, дать на подпись ага и отослать.
Шейх-Мохаммед-Керим обещал, что напишет и через два часа пришлет к нему на квартиру, на просмотр, может быть, чего-нибудь не хватает.
Ферох простился и пошел домой, радуясь, что хоть тут он имел удачу и что теперь Джавад будет вырван из лап полиции.
Прошло два часа, и вскоре затем явился сам Шейх-Мохаммед-Керим и подал Фероху готовое тоусиэ в незапечатанном конверте. Ферох поднес его к глазам и прочел следующее:
«В управление назмие. Как нам стало известно, вы, по оговору какого-то нечестивца, арестовали одного из близких нам людей и всячески его мучите, вплоть до того, что какой-то дурак следователь без всяких законных оснований приговорил его к ста плетям и еще шести месяцам заключения.
В исламском государстве ни вы, ни какой-нибудь ничтожный следователь не имеете права издавать приказы о наказании плетьми, и если это происходит, то в этом виновато правительство, которое дало вам право забрать такую силу.
Поэтому сообщается вам: извольте, как можно скорее, найти способ к освобождению несчастного юноши. Не распаляйте огонь моего гнева, дабы в ярости своей он не пожрал глупцов и невежд.
И имейте в виду, что, если вы не сочтете нужным повиноваться моему приказу и не освободите его немедленно, я буду вынужден потребовать у существующего правительства, чтобы это учреждение безбожное в самой своей основе и являющееся средоточием безбожников и нечестивцев, было уничтожено и перестало быть пятном ислама и нашим позором в глазах других народов».
На полях было приписано рукой ага:
«Еще пишу, — собственным пресветлым и честным рукописанием: отпустите его наискорейше, ибо наше благоволение превыше всего.
Молитвенник ваш... (следовала подпись)».
Ферох одобрил письмо. Он обещал Ага-Шейх-Мохаммед-Кериму, что в случае удачи завтра же внесет остальные сто туманов. А шейх сказал, что письмо будет сейчас отправлено и что, вероятно, еще до вечера Джавада отпустят. И ушел.
На душе у Фероха стало легче. Джавад был, наконец, на пути к спасению. Больше того, Джавад был спасен. Ферох знал, что после этого тоусиэ оговор господина Ф... эс-сальтанэ не будет уже иметь значения, что назмие так перепугается, что немедленно его отпустит.
И мысли его обратились к Мэин. Он спрашивал себя:
«Что с ней? Состоялся ли агд, или нет?»
Нужно было навести справки. Но как, где?
Он подумал минутку и нашел: «Надо узнать у Шекуфэ».
Он позвал няньку и, сказав, что уходит, велел ей, если кто-нибудь придет, попросить подождать. Зашел к отцу, поговорить со стариком. Странное чувство было в этот день у Фероха: ему казалось, что скоро с ним должно произойти что-то серьезное.
Наконец он вышел из дому и тихонько двинулся к дому Шекуфэ, находившемуся неподалеку от владения Ф... эс-сальтанэ, на перекрестке Ага-Шейх-Хади. Оставался только час до захода солнца.
В полутьме вечера Ферох не заметил, что неподалеку, возле лавки башмачника, стоит Реза-Кули, пишхедмет Ф.. эс-сальтанэ... А Реза-Кули, как только увидел его, пошел за ним вслед.
Ферох постучался у ворот Шекуфэ.
Открыла дверь она сама и, видимо, была сильно удивлена.
Ферох тихо спросил:
— Можно мне войти? Поговорить насчет Мэин.
Услышав «Мэин», Шекуфэ грустно покачала головой и предложила ему войти. Ферох вступил под свод входных ворот.
Первое, что Шекуфэ сказала и что немного успокоило его тревогу, это то, что агд Мэин расстроился.
А за этим последовало известие, пронзившее ему душу и сердце.
— Мэин тяжко больна и беременна, ее увезли в Шимран.
Глава тридцать пятая
НЕГОДЯЙ ТРУСИТ
По уходе Фероха Али-Эшреф-хан еще долго смеялся. Ферох ему на самом деле казался смешным. Таких людей Али-Зшреф-хан не встречал. Его окружали, обыкновенно, такие же, как он сам, молодые люди, разговоры которых вертелись вокруг какой-нибудь женщины или «бачэ». И вот теперь ему рассказывают какую-то, как ему казалось, чепуху о честности и достоинстве, угрожают возмездием. Конечно, это было смешно.
Али-Эшреф-хан был погружен в размышления, когда вновь открылась дверь и вошел кавечи с двумя шариками ширэ за печатью Управления «Техдид». Кавечи зажег стоявший на тагче фонарик для разогревания ширэ и поставил его на полу перед Али-Эшреф-ханом.
Приказав кавечи принести чаю, Али-Эшреф-хан растянулся на рваном, грязном килиме и положил свою привыкшую к атласным подушкам голову на отвратительную «мотака», полную блох и вшей. Не обращая внимания на издаваемое ею зловоние, он принялся раскуривать ширэ. Он взял специальную, служащую для этой цели трубочку, похожую на маленький вафур для опиума, положил ширэ и стал нагревать ее над лампочкой фонаря. Ширэ разогрелся. Тогда Али-Эшреф-хан начал затягиваться. Когда кончился первый шарик, пришел кавечи с двумя стаканчиками крепкого чая и поставил их на пол возле Али-Эшреф-хана. Тот выпил залпом. Затем тотчас же принялся прилаживать второй шарик. Из глаз его текли слезы.
Целых полчаса Али-Эшреф-хан предавался своему кейфу. Два шарика ширэ превратились в темный нагар. «Похмелье» его прошло. За это время он выпил пять стаканов чая.
Наконец он поднялся и, дав кавечи пару кран за чай, вышел из комнаты. Увидев во дворе какого-то мальчугана, он послал его к воротам взглянуть, нет ли там прохожих.
Прохожих не было. Али-Эшреф-хан вынырнул из низенькой двери, быстро миновал переулок, вышел на базар и, добравшись до выхода, сел в вагон конки, шедшей по направлению к Лалезару.
Во всем мире люди с каждым днем все больше и больше ускоряют жизнь и темп движения. А в Персии даже и тут дело обстоит совершенно наоборот. Наш городской «вагон», вместо того, чтобы доставить человека наискорейшим образом к месту назначения, или просто переворачивается, или, — если вожатому с кондуктором захочется в пути попить чайку, — к величайшей досаде пассажиров, останавливается посреди дороги.
Но если кто, приехав в Персию, захочет поразвлечься длительной прогулкой по хиабанам, захочет искупаться в пыли Хиабана Чираг-Барг или пожариться под солнцем на Хиабане Машин-Ханэ, пусть садится в вагон! Если у кого-нибудь к трем часам перед заходом солнца назначено свидание, а из дому он вышел в четыре часа до заката, тому тоже нужно сесть в вагон. Нужно сесть в вагон и тому, кто хочет дочитать начатый роман. Заплатив триста динаров, он спокойно дочитает. Пусть садится и тот, кто хочет получить общее представление о настроениях и взглядах публики в связи с каким-нибудь событием, потому что здесь можно присутствовать при обмене самых разнообразных мнений.
Через час, сойдя два раза с рельс, вагон добрался до Лалезара.
Здесь Али-Эшреф-хан вышел и направился к площади Мошир-эль-довлэ и дальше к Хиабану Шахабад, где находился его дом.
Али-Эшреф-хан, который два часа назад бравировал перед Ферохом, позволяя себе относиться к нему с пренебрежением и как будто не придавая никакого значения его словам, понемногу начинал беспокоиться.
Что касается суда, то он знал, что какой бы процесс против него ни начали, выиграет этот процесс он, а противная сторона будет осуждена. Но его беспокоило другое: он станет предметом пересудов, люди будут сторониться его и порвут с ним. Узнав, как подло он поступил с Эфет, никто не захочет больше вступать с ним в родство. А это как раз противоречило всем его планам на будущее. Али-Эшреф-хану хотелось уже «обновить свое ложе», и надо было приниматься за прежние дела. Али-Эшреф-хан боялся не столько угроз Фероха, сколько господина Р... эд-довлэ.
