Ширэ он не бросил. И так как в Тегеране он уже не был раисом, то, чтобы покурить, он был вынужден, переодеваясь, ходить по ширэханэ разных кварталов.

И в этот день он забрел в переулок Четырех рядов.

Мы оставили Фероха в Эвине. Выйдя из ворот Аму-Керима, он не ушел далеко. Как мог он покинуть эти места? Как мог он оторваться от этого священного для него клочка земли, видевшего его счастье? И разве способен он был так скоро позабыть блаженство, пережитое здесь с любимой?

Он пошел было из деревни, но прошел всего каких-нибудь сто шагов: ноги не хотели нести его дальше. Он направился к холму, возвышавшемуся в стороне от узенькой деревенской тропинки, взобрался на него и уселся на камнях, под деревом. Отсюда он мог видеть дом Аму-Керима и все, что там происходило, а его оттуда не было видно.

Он видел, как Мэин, после короткого разговора с отцом, которого он не мог слышать, накинула чадру, как вышла с отцом за ворота. Он удивился, что жандармы с Джавадом остались, но скоро понял, что они поедут позже.

Нетрудно понять, что происходило в его душе. Иногда он говорил себе:

«Вперед! Напасть на жандармов и освободить Джавада». Но рассчитывать на победу было трудно: у него не было ничего, кроме маленького семизарядного револьвера, а жандармы были вооружены с головы до ног. Их было четверо, а он один-одинешенек.

Ферох был в здравом уме и знал, что подвиги, о которых рассказывается в Искендер-намэ, в книге о Гусейне-Корде и во французских подражаниях этим книгам (приписывающих эти подвиги Огюстену и Кабестану), — вымысел, и что в жизни редко бывает так, чтобы одному человеку удалось взять верх над четырьмя.

И опять он успокаивал себя: «Терпение, я все равно спасу его».

Через полчаса уехали и жандармы с Джавадом. Ферох остался один. Он потерял любимую, он стал причиной несчастья бедного Джавада, которого заставил помогать себе в делах любви.

Сердце его сдавила такая тоска, что он заплакал.

Он не принадлежал к числу тех, которые во имя своей страсти бывают готовы пролить кровь сотен и тысяч людей. Он был так добр, что не мог выносить мысли, что кому-нибудь из-за него может быть плохо. А Джаваду пришлось из-за него попасть в лапы полиции. Что с ним будет?

Наконец Ферох поднялся и двинулся к дому Аму-Керима. Жена его стояла у ворот. Увидя мрачное и грустное лицо Фероха, она поняла, что ему тяжело, и принялась его успокаивать.

В этом доме все, на что ни смотрел Ферох, напоминало ему Мэин. Он не мог успокоиться. И в то время, как жена Аму-Керима по привычке поминала бога, он думал: «А зачем бог был так несправедлив, зачем отнял у меня Мэин?»

Обхватив руками голову, он крепко сжимал ее, точно хотел выжать из головы объяснения своему горю. Минутами имя «Джавад» снова вставало перед ним, и он говорил:

«Прежде всего надо спасти Джавада».

Ферох знал, что, если вновь не произойдет чего-нибудь чрезвычайного, он всегда сможет увидеть Мэин. Но Джавад!.. на него обрушилась вся тяжесть гнева господина Ф... эс-сальтанэ. Как его спасти?

Ферох был молод. И перед лицом его юной мысли и юной воли все эти затруднения были пустяком. Но, чтобы спасти Джавада, надо было прежде узнать, что с ним сделали.

Целый день Ферох оставался в Эвине. В полдень жена Аму-Керима принесла ему обед. Но Ферох не мог обедать.

Настал вечер. Ферох пошел на берег реки. Он сел на вчерашний камень. И каждый раз, когда его взгляд падал на то место, где вчера сидела Мэин, слезы лились из его глаз. Он говорил:

«Что за низкие люди и что за глупцы: хотят отделить душу от тела!» Но никто не слышал этих слов: Мэин там не было. Иногда, почти впадая в беспамятство, Ферох тянулся к камню Мэин и целовал его. Но холод камня на губах отрезвлял его: Мэин там не было. И он снова возвращался к своему одинокому камню:

«Где сейчас Мэин? Что она делает? О чем она думает в это мгновение?»

Настала ночь. Ферох все еще не мог покинуть свои речные камни. Он забыл, что уже восемнадцать часов ничего не ел. Зачем есть? Ведь был утомлен и болен дух, а не тело.

Рев воды успокаивающе действовал на Фероха. Было что-то созвучное в этом шуме, точно в нем слышалось возмущение гнусностью человечества.

Но на кого он мог обратить этот гнев? Перед ним не было Ф... эс-сальтанэ. И не было тех, кто установил этот гнусный порядок, по которому в жизни на первом месте должны стоять богатство, драгоценности, обладание землей.

Минутами Ферохом овладевало такое бешенство против низости и бездушия человеческого рода, что, казалось, если бы можно было поджечь и спалить весь мир, как кучу ваты, он с восторгом поднес бы к нему спичку.

Увы, пока существуют деньги и пока, в силу этого, в мире царствует подлость, нет человека, который мог бы это сделать.

Но неужели и дальше так будет?

Было уже около двенадцати часов. Ферох не уходил. Он, правда, сознавал, что еще увидит Мэин, но он не мог подавить в себе возмущения.

«Почему? Как это так? — спрашивал он себя. — Как они смеют разлучать нас, когда мы любим друг друга, мешать мне соединиться только потому, что я беднее ее? Разве это достаточное основание? Неужели по небесным книгам судеб такие браки воспрещаются?»

И тогда какой-то голос в его сердце кричал:

«Нет! Только кровь, только ручьи и реки... Нет! Целые моря, океан крови, который залил бы земной шар, может смыть проклятие мира».

Поздно ночью, уступая настояниям Аму-Керима, Ферох ушел со своего камня в комнаты. Не притронувшись к пище, он лег.

Но и спать он не мог. Занялась заря, и он вскочил. Поблагодарив Аму-Керима и его жену и подкрепив свою благодарность пятью туманами, он пошел в город. Извозчиков здесь не было, и ему волей-неволей пришлось усесться на крестьянского ослика, чтобы добраться до ворот Юсуф-Абада.

Дома он тотчас же зашел навестить отца. Старик, который глядел уже в землю, при виде сына расплакался.

— Где ты пропадал столько дней? Что с тобой было?

Ферох кое-как успокоил его, сказав, что ездил с товарищем в Шимран.

Фероху, прежде всего, нужно было повидать Эфет и ее стариков. Он переоделся и, освежив холодной водой глаза, в которых были еще следы слез, вышел, сел на дрожки и через десять минут был уже там. Пишхедмет узнал его. Он поклонился и без доклада пригласил его войти. Несколько удивленный, Ферох пошел за ним и очутился в знакомой ему, убранной по-европейски, комнате. Пишхедмет исчез в противоположной двери, а через несколько минут появилась Эфет.

Она была в лимонно-желтом платье, сшитом по последней тегеранской моде, в шелковых чулках такого же цвета и в лакированных туфельках. Волосы ее были по-европейски закручены на затылке. Бледность начинала сменяться прежним румянцем. Видно было, что раны ее заживали...

При виде Фероха румянец ее стал еще ярче.

— Вы нас совсем забыли, ага, — сказала она. — Вот уже пять дней, как мы вас ищем. Сколько раз посылали к вам, но там сказали, что вас нет.

Ферох ответил:

— Да я уже говорил вам, что мне нужно было ненадолго уехать.

И, чтобы переменить разговор, спросил:

— А где сэркар-ханум и ага? Надеюсь, что все благополучно... Здоровы?

По грустному и мрачному лицу Фероха Эфет поняла, что с поездкой, о которой он говорил, было связано какое-то дело, и что дело это не удалось. Она чувствовала, что за эти дни с Ферохом что-то случилось, и поняла, что он нарочно перешел на другую тему, чтобы отвлечься.

Глядя в лицо Фероху, Эфет сказала:

— Отец занят счетами по имению, а мама возится по хозяйству. Прислали меня, чтобы вам одному не было скучно.

И, помолчав, добавила:

— Не нужно, ага, ничего скрывать от меня. Я по вашему лицу вижу, что за эти два-три дня с вами произошло что-то важное. Может быть, и мне будет позволено это знать?

Фероху и без этого хотелось поделиться с кем-нибудь своим горем: может быть, отойдет от сердца эта тяжесть. А тут Эфет — кому, как не ей, рассказать об этих несчастьях? Кто, если не Эфет, может понять и посочувствовать? Ведь она его сестра. Кто еще, кроме сестры, может так же внимательно отнестись к горю брата?